Сами британцы резко отреагировали на европейский вызов в Африке. В 1884 г. Солсбери заметил: общественность не обращает внимания на дела империи, если только «не поднимается какой-то поразительный вопрос, вызывающий их интерес или взывающий к гуманности». Но на следующий год возбуждение из-за Гордона и Африки дошло до лихорадочного, заставив Фредерика Харрисона отречься всей душой от «кодекса пиратского патриотизма».
К 1890 г. в ответ на наступление чужестранцев стало возможным говорить о «требовании общественности расширить нашу империю в Центральную Африку».
Размахивание флагами и битье в барабаны так усилилось, что в 1893 г. Гладстон смог воскликнуть: «Джингоизм сильнее, чем когда-либо. Это больше не военная лихорадка, а земельный голод».
Настроение нации было неустойчивым и странным. Она наиболее яростно реагировала на ближайшие проблемы — например, на автономию Ирландии. Но британцы могли отреагировать и на небольшое восстание в Бузай-Гумбазе. Хотя Министерству иностранных дел пришлось отправлять телеграмму в Индию, чтобы выяснить, где находится это место (на самом деле оно оказалось в Афганистане, недалеко от границы), министр иностранных дел заявил: «Бузай-Гумбаз — это Гибралтар Гиндукуша».
Люди признавали, что отдаленная стычка может привести к пожару у них на пороге. И они особенно боялись, что «сея драконовы зубы в Африке, мы можем собрать самый кровавый урожай из вооруженных людей в Европе».
Солсбери пытался избежать этой катастрофы, самым серьезным образом проводя расчеты того, где находятся истинные интересы Британии. Хотя он был таким же рьяным сторонником «высокой церкви», как и Гладстон, Солсбери не отличался имперским идеализмом, свойственным «великому старцу». (В Хатфилде, королевской резиденции, инициалы Гладстона (GOM) расшифровывали по-другому — «Единственная Ошибка Господа»).
Солсбери был толстокожим, близоруким, несговорчивым, своенравным и строптивым реакционером, известным по прозванию «Буйвол». Он цинично относился к высокопарным оправданиям империи, как и ко всем схемам политических улучшений.
Солсбери был неизменно скептичен и иногда груб, а то и непристойно шутил по поводу филантропических предприятий вроде организованной эмиграции «бедствующих швей». Их совратили на борту корабля, направлявшегося к мысу Доброй Надежды, там передали заботам церкви, а в дальнейшем они стали известны, как «женщины епископа».
Солсбери осуждал миссионеров — «вульгарных радикалов». Он отвергал выражения вроде «наступление цивилизации», считая их обманом и надувательством. «Если бы наши предки беспокоились о правах других народов, — объявлял премьер, — то никогда бы не получилось Британской империи». Ее целью было не распространение добра и света, а увеличение богатства и силы Великобритании. Эксплуатация включала расчеты: «поскольку необходимо пустить кровь Индии, но кровопускание должно делаться разумно и рассудительно». Правление Великобритании должно насаждаться убеждением, если возможно, но силой, если необходимо. Пряник обычно более эффективен, чем кнут, считал Солсбери. Ведь большинство колониальных народов легко вести за собой, они неспособны к самоуправлению. Он объявлял: ирландцы не более подходят для самоуправления, чем готтентоты. Для правления не подходили и такие лидеры, как Крюгер — «неандерталец во фраке».
На деле главной функцией чужеземных монархов и государств, судя по всему, было обеспечение развлечений в Хатфилде. Ничто не давало Солсбери большего удовольствия, чем услышать о том, как чрезмерно любящий своих жен турецкий султан наградил одну из них орденом Целомудрия (третьей степени), или о том, как болеющий император Эфиопии, которому врачи скармливали страницы Библии, умер, когда ел Книгу Царств.
Однако Солсбери боялся восстания или мятежа в империи, как и бунта на родине. Этот неуклюжий, неповоротливый, косматый человек страдал от «нервных расстройств», которые накатывали на него волнами даже во сне. Один раз его нашли гуляющим во сне перед открытым окном второго этажа. Премьер готовился отражать революционно настроенную толпу.
В статье под названием «Дезинтеграция» он рассуждал об опасности потери «больших ветвей или частей нашей империи», например, Ирландии, Египта и Индии. Солсбери предупреждал: в других местах белые поселенцы очень склонны к «презрению к неграм», и через какое-то время местные народы восстанут. Это восстание может оказаться успешным. Они не будут просто «проверять наши пушки Армстронга».
Так что Солсбери не хотел, чтобы Британию засасывало в тропическую Африку, разве что для противостояния другим великим державам или для поддержки и подкрепления ключевых позиций империи на севере и юге. Даже здесь он опасался расточительных губернаторов колоний, которые хотели аннексировать места с названиями, «которые невозможно запомнить», или амбициозных генералов с маломасштабными картами и большими аппетитами к завоеваниям.
Самым упорным из борцов за Африку, по мнению Солсбери, был Гарри Джонсон. Он начал карьеру как художник, исследователь, филолог и натуралист, потом стал свободным агентом имперской экспансии. Это был яркий маленький авантюрист, обладавший редким умом и способностями. Всегда в его делах присутствовало какое-то шарлатанство. Он отправлял в Министерство иностранных дел объемные отчеты о своих приключениях, которые вполне мог бы написать Райдер Хаггард или Г.А. Генри. Например, в Калабаре, он говорил о совещании с «неисправимыми каннибалами»: «Почти у меня над головой, с почернивших от дыма балок дома свисала копченая человеческая ветчина. Примерно сто черепов стояли вокруг, этаким ужасающим бордюром в верхней части глиняных стен… Старый вождь подарил мне ожерелье из человеческих костяшек пальцев, которое снял с собственной шеи».