— Послушай, — быстро сказал старый фокусник, надеясь предотвратить слезы, — послушай меня. Уверен, тебе удастся выпутаться из затруднения. — Слова утешения прозвучали чуть более напряженно, чем хотелось бы Корнблюму, но он уже начинал испытывать легкие опасения. Выло уже далеко за полночь, а от парнишки так и веяло отчаянием, скорым взрывом. Все это не могло не тронуть Корнблюма, но он вдобавок занервничал. Прошло уже пять лет с тех пор, как он, к ныне горькому своему сожалению, ввязался в злоключения с этим безрассудным и невезучим мальчиком.
— Идем, — сказал Корнблюм, с неловкостью похлопывая юношу по плечу. — Твои родители наверняка беспокоятся. Я провожу тебя до дома.
Слова стали толчком. Сделав резкий вдох, точно человек, собирающийся спрыгнуть с горящей палубы в ледяное море, Йозеф разрыдался.
— Я уже один раз их покинул, — сумел выговорить он, мотая головой. — Еще раз у меня просто не получится.
Все утро, пока поезд вез его к Остенде и желанной Америке, Йозефа мучило горькое воспоминание о прощании с семьей. С одной стороны, он не плакал, а с другой — не особенно успешно переносил рыдания мамы и дедушки, знаменитого исполнением роли Витека на премьере оперы Яначека «Средство Макропулоса» в 1926 году в Брно и, как это часто бывает у теноров, не умевшего скрывать своих чувств. Однако Йозеф, подобно многим девятнадцатилетним парнишкам, находился под тем ложным впечатлением, что его сердце уже не раз бывало разбито, и гордился воображаемой стойкостью этого своего органа. Привычка юношеского стоицизма позволила ему остаться спокойным в дедушкиных слезливых объятиях тем утром на вокзале. Йозеф также испытывал позорную радость в связи с отъездом. Он не столько рад был покинуть Прагу, сколько восторгался тем, что отправляется в Америку, в дом своей американской тетушки и кузена по имени Сэм, в невообразимый Бруклин с его ночными ресторанами, крутыми парнями и «Уорнер Бразерс» — короче говоря, туда, где шик-блеск. Та же самая жизнерадостная черствость, которая не давала Йозефу замечать боль расставания с семьей и единственным домом, какой он знал, также позволяла ему уверять себя в том, что это только вопрос времени, прежде чем все они снова воссоединятся в Нью-Йорке. А кроме того, ситуация в Праге теперь определенно была хуже некуда. Так что на вокзале Йозеф не вешал голову, держал щеки сухими и затягивался сигаретой, решительно уделяя больше внимания другим путникам на платформе, окутанным паром локомотивам, немецким солдатам в элегантных шинелях, нежели членам своей семьи. Он поцеловал колючую щеку дедушки, выдержал долгое объятие мамы, обменялся рукопожатием с отцом и младшим братишкой Томасом, который вручил ему конверт. Йозеф с заученной рассеянностью сунул конверт в карман, стараясь не обращать внимания на то, как задрожала при этом нижняя губа Томаса. Затем, когда Йозеф уже забирался в вагон, отец вдруг ухватил его за полы пальто и стянул назад на платформу. Развернув сына к себе, доктор Кавалер сжал его в слезливом объятии. Когда сырые от слез отцовские усы коснулись его щеки, Йозеф испытал страшное потрясение. Он аж отпрянул.
— Увидимся на страничке юмора, — сказал Йозеф. «Весело и беспечно, — напомнил он себе. — Весело и беспечно. В моих рисунках их надежда на спасение».
— Весело и беспечно. В моих рисунках их надежда на спасение».
Однако, едва только поезд откатил от платформы и Йозеф устроился на сиденье в купе второго класса, вдруг, точно удар в живот, он ощутил всю звериную сущность своего поведения. Он словно бы внезапно набух, запульсировал и загорелся стыдом, как будто все его тело подняло бунт против его недавних поступков, как будто стыд мог вызвать в нем ту же катастрофическую реакцию, что и укус пчелы. Вот это самое сиденье, с добавлением налога на отъезд и совсем последнего «транзитного акциза», имело цену, и цена эта равнялась тому, что мама Йозефа сумела выручить за заклад изумрудной броши, подаренной ей мужем к десятилетию свадьбы. Вскоре после этой печальной годовщины фрау доктор Кавалер выкинула на четвертом месяце беременности, и образ нерожденного брата или сестры — наверняка это была сестренка — вдруг возник в голове у Йозефа, завиток поблескивающей химеры, сосредоточивая на нем укоризненный изумрудный взор. Когда эмиграционные чиновники пришли в Хебе, чтобы ссадить его с поезда — его фамилия была одной из нескольких у них в списке, — то нашли юношу между вагонов, сопленосого, рыдающего в изгиб локтя.
Однако стыд отъезда Йозефа стал сущей ерундой сравнительно с невыносимым позором возвращения. Первый час пути назад в Прагу, втиснутый теперь уже в душный вагон третьего класса местного поезда вместе с компанией рослых и громогласных судетских фермеров, что направлялись в столицу на какое-то религиозное сборище, юноша провел, наслаждаясь чувством простого наказания за проявленное бессердечие, за неблагодарность, за то, что он вообще бросил семью. Но как только поезд миновал Кладно, над ним уже стала нависать тяжкая неизбежность возвращения домой. Далекое от предоставления ему возможности оправдаться за свое непростительное поведение, казалось Йозефу, его нежданное возвращение только ввергнет семью в еще большую скорбь. В течение шести месяцев после начала оккупации фокус всех усилий семьи Кавалеров, всего их коллективного жития, сосредоточился на отправке Йозефа в Америку. По сути эти усилия вскоре стали необходимым противовесом тяжкому существованию в новых условиях, благотворной прививкой от его изнашивающего воздействия. Как только Кавалеры выяснили, что Йозефу, родившемуся во время краткого семейного отдыха на Украине в 1920 году, по странной причуде политики законно дозволено эмигрировать в Соединенные Штаты, сложный и дорогостоящий процесс переправки его туда восстановил в их жизни нужный уровень смысла и порядка. Как же они будут раздавлены, через неполных одиннадцать часов после его отбытия снова увидев Йозефа у себя на пороге! Нет, подумал юноша, он не может так жестоко разочаровать их своим возвращением. Когда поезд ранним вечером все-таки приполз назад к пражской платформе, Йозеф так и остался сидеть, неспособный двинуться с места. В конце концов проходящему мимо проводнику пришлось не без сочувствия заметить, что молодому господину лучше бы подобру-поздорову отсюда убраться.