Молекула остановился и повернулся лицом к сыну. Как всегда, он был одет в один из трех имевшихся у него костюмов, отглаженный и сияющий, но с заметными потертостями на локтях. Хотя, как и все остальные, костюм был пошит по мерке, ему приходилось изрядно напрягаться, чтобы как следует обхватить мускулистую фигуру Молекулы. Спина и плечи отца Сэмми были шириной с бампер грузовика, руки никак не уже ляжек обычного мужчины, а стиснутые ляжки соперничали по ширине с его грудной клеткой. Талия Молекулы казалась до странности хрупкой, точно перемычка песочных часов. Он носил короткую стрижку и анахроничные усы в форме велосипедного руля. На фотографиях для публики, где силач порой позировал совсем без рубашки или в обтягивающем леотарде, он казался гладким, как отполированный брусок. Однако в уличной одежде Молекула производил совершенно иное, комически-неловкое впечатление. С волосами, торчащими у него из-под манжет и воротника, он смотрелся совсем как обезьяна в штанах на карикатуре, высмеивающей какое-нибудь слишком человеческое тщеславие.
— Послушай меня, Сэм. — Молекулу, похоже, захватила врасплох сыновняя просьба, почти как если бы она пересекалась с его собственными мыслями или, мелькнуло в голове у Сэмми, как будто она захватила его на грани готовности смыться из города. — Какой счастливый бы я стал тебя со мной взять, — продолжил Молекула с досадной невразумительностью, порожденной корявой лексикой. Тяжелой рукой он погладил Сэмми по волосам. — Но с другой стороны, черт, ведь что за безумно говняная мысль.
Сэмми было заспорил, но его отец поднял руку. Еще было что сказать, и в противовесе своих слов Сэмми чуял или воображал слабый проблеск надежды. Он знал, что выбрал для своей просьбы особенно благоприятный вечер. В тот день его родители поссорились из-за обеда — в буквальном смысле. Этель высмеивала диетический режим Молекулы, утверждая не только то, что поедание сырых овощей не оказывает никакого положительного влияния на ее супруга, но так же что, едва лишь этому человеку выпадает шанс, он шмыгает за угол, чтобы втайне налопаться бифштексов, телячьих отбивных и картофеля фри. И вот в тот день отец Сэмми вернулся в квартиру на Сакмен-стрит (дело было еще до переезда в Флэтбуш) после нескольких часов поиска работы с целым пакетом итальянских кабачков цуккини.
Он подмигнул Сэмми, ухмыльнулся и сгрузил пакет на стол, точно мешок с наворованным добром. Сэмми никогда в жизни не видел ничего похожего на эти овощи. Гладкие и прохладные, они терлись друг о друга с резиновым писком. Обрезки их стеблей, деревянистые и шестиугольные, намекали на буйную зеленую листву, и аромат этой листвы, казалось, наполнил кухню вместе со слабоземляным запахом самих овощей. Молекула разломил одну штучку цуккини напополам и поднес ее буквально светящуюся бледную мякоть к самому носу Сэмми. Затем он кинул одну половинку себе в рот и аппетитно ею захрустел. Хрустя, Молекула вовсю улыбался и подмигивал сыну.
— Полезно для твоих ног, — сказал он наконец, уходя под душ — прочь от неудач того дня.
Матушка Сэмми упрямо варила цуккини, пока они не превратились в мерзкую массу серых нитей.
Когда Молекула увидел, что она натворила, последовали резкие и горькие слова. Затем он торопливо ухватил своего сына, точно висящую на стойке шляпу, и вытащил Сэмми из дома на вечернюю жару. Так они с шести часов и гуляли. Солнце давно уже село, и небо на западе стало туманным муаром лилово-оранжевого и серо-голубого. Они шли по одной из авеню в опасной близости к запретной территории, связанной с ранними катастрофами Молекулы в жестоких аттракционах.
— Сомневаюсь, что ты представляешь себе, каково мне там это, — сказал он по пути дальше. — Ты думаешь, это как цирк в фотографии. Все клоуны, карлик и жирная дама мило сидят вокруг большого костра, кушают гуляш и поют песни с аккордеоном.
— Я так не думаю, — возразил Сэмми, хотя картина, нарисованная Молекулой, была поразительно точна.
— Если бы я забрал тебя со мной — и я просто сейчас говорю если, — тебе придется очень тяжко работать, — сказал Молекула. — Тебя только могут принять, если ты можешь работать.
— Я могу работать, — сказал Сэмми, протягивая руки к отцу. — Вот, посмотри.
— Угу, — буркнул Молекула, тщательно ощупывая крепкие руки сына сверху донизу — примерно так же, как сам Сэмми в тот день щупал цуккини. — Руки у тебя такие неплохие. Но твои ноги так не очень хороши.
— А, ч-черт… в смысле, ведь у меня был полио, папа, чего же ты хочешь?
— Я знаю, что у тебя был полио. — Тут Молекула снова остановился. На его нахмуренном лице Сэмми увидел гнев, сожаление и что-то еще, похожее на некое стремление. Наступив на окурок сигары, Молекула от души потянулся и резко повел плечами, словно желая стряхнуть с них стягивающие сети, которые жена и сын набросили ему на спину. — Долбаный же денек мне сегодня. Говно, не могу.
— Что? — переспросил Сэмми. — Слушай, а куда мы идем?
— Мне нужно подумать, — отозвался отец. — Мне нужно подумать, про что ты меня просишь.
— Ладно, — сказал Сэмми. Его отец снова двинулся вперед, забирая вправо на Ностранд-авеню. Молекула так ловко двигал своими толстыми ножками, что Сэмми едва за ним поспевал, пока не подошел к странному на вид зданию, арабскому по стилю, если даже не специфически марокканскому. Здание стояло в центре квартала, между слесарной мастерской и заросшим сорняками двором, где валялась уйма пустых надгробий. Две тощие башенки, увенчанные остроконечными куполами с осыпающейся штукатуркой, тянулись в бруклинское небо с обеих сторон крыши. Окон в здании не имелось, а его широкие стены покрывала мозаика из маленьких квадратных кусочков, синих, как мушиное брюшко, и мыльно-серых, которые некогда наверняка были белыми. Множества кусочков недоставало. Их то ли откололи, то ли выковыряли, то ли они просто сами осыпались. Дверной проход представлял собой широкую арку синего кафеля. Несмотря на заброшенную наружность и ауру дешевого эффекта в духе «загадочного Востока» Кони-Айленда, в здании было что-то притягательное.
Несмотря на заброшенную наружность и ауру дешевого эффекта в духе «загадочного Востока» Кони-Айленда, в здании было что-то притягательное. Оно напомнило Сэмми города с куполами и минаретами, которые, очень смутно и иллюзорно, виднелись на пачке «Честерфилда». Вдоль арочного дверного прохода белыми буквами с синей каймой было написано: БРАЙТОНСКИЙ ГРАНД-ХАММАМ.
— Что такое хам-мам? — спросил Сэмми, пока они туда входили. В нос ему тут же ударил острый аромат сосны, запах горячего утюга, влажного белья, а где-то глубоко под всем этим — человеческий запах, соленый и отвратительный.