— Томми? — Томми поднял взгляд. Отец внимательно на него смотрел. Вид у него был слегка раздраженный, а в голосе звучало фальшивое добродушие. — Осталась в твоем теле хоть капля желания к этой штукенции?
И Томми кивнул, хотя правда от его отца все-таки не укрылась. Затем мальчик посмотрел на лакированный деревянный ящик синего цвета, по которому он не далее как вчера вечером томился с такой силой, что только за полночь смог заснуть. Но знание секретов «Чудо-ящика Последнего Демона» никогда бы не провело Томми через дверь в заднюю комнату Луиса Таннена, где закаленные странствиями мужчины стряпали частные чудеса для собственного меланхоличного удовольствия.
Но знание секретов «Чудо-ящика Последнего Демона» никогда бы не провело Томми через дверь в заднюю комнату Луиса Таннена, где закаленные странствиями мужчины стряпали частные чудеса для собственного меланхоличного удовольствия. Оторвав глаза от Чудо-ящика, мальчик снова посмотрел на заднюю дверь. Она так и осталась закрытой. «Вот Жук, — с уверенностью подумал Томми, — наверняка бы в нее прорвался».
— Классно, папа, — сказал он вслух. — Я просто в восторге. Спасибо.
Три дня спустя Томми зашел в аптеку Шпигельмана расставить там комиксы. Эту работу он проделывал совершенно бесплатно и, как ему казалось, без ведома мистера Шпигельмана. Новые еженедельные комиксы прибывали по понедельникам, и к четвергам, особенно ближе к концу месяца, длинные ряды проволочных стоек вдоль задней стены аптеки зачастую становились сумятицей беспорядочно расположенных и затрепанных изданий. Посему каждую неделю Томми сортировал комиксы и расставлял их по алфавиту, «Нэшнл» к «Нэшнл», «И-Си» к «И-Си», «Таймли» к «Таймли», воссоединяя разлученных членов семейства «Марвел», изолируя в нижнем углу выпуски любовных романов, которые он, пытаясь скрывать этот факт от своей матери, вообще-то презирал. Понятное дело, самые центральные стойки Томми резервировал для девятнадцати изданий «Фараона». Мало того, он вел их аккуратный подсчет, радуясь, когда Шпигельман распродавал всю партию «Медных кулаков» за неделю, испытывая загадочную жалость к отцу и одновременно стыд за него, когда все шесть экземпляров «Морских рассказов», личного предпочтения Томми, целый месяц лениво лежали нераскупленными на стойке у Шпигельмана. Все перераспределение Томми производил исподтишка, под видом пролистывания. Всякий раз, как в аптеку забредал другой парнишка или мимо случалось пройти мистеру Шпигельману, Томми быстро и как попало засовывал изъятую им беспорядочную стопку назад, после чего выдавал вполне прозрачный фрагмент невинного насвистывания. Дополнительным средством скрывать свои тайные библиотекарские потуги (главным образом произраставшие из преданности отцу, но также из врожденной нелюбви к беспорядку) была растрата драгоценного еженедельного десятицентовика на комикс. Томми делал это даже несмотря на то, что отец регулярно приносил домой большие стопки работ «конкурентов», куда входило немало изданий, которых Шпигельман вообще никогда не брал.
Рассуждая логически, раз уж Томми все равно выбрасывал деньги на ветер, ему следовало брать одно из менее покупаемых изданий «Фараона» вроде «Фермерских рассказов» или уже упоминавшейся мореходной книжки. Но каждый четверг, когда Томми выходил из Шпигельмана, в руках у него неизменно бывал комикс «Эмпайр». Таков был его небольшой, но мрачный акт неверности отцу: Томми обожал Эскаписта. Он восхищался его золотистой гривой, его строгой, временами навязчивой приверженностью правилам честной игры. Еще он был без ума от добродушной ухмылки Эскаписта, которую тот неизменно носил, даже когда получал по зубам от командира Икс (который с легкостью переквалифицировался из фашистов в коммунисты) или от одного из гигантских прихвостней Цианиды Чертополох. Темное происхождение Эскаписта, в умах его отца и потерянного дяди Джо, смутно отзывалось в воображении Томми чем-то глубоко личным. Он прочитывал всю книжку по пути домой от Шпигельмана, шагая неторопливо, смакуя ее, сознавая о скрипе своих спортивных тапочек по недавно уложенному тротуару, о подпрыгивающем продвижении своего тела сквозь тьму, что сгущалась вдоль краев страниц, пока он их переворачивал. Как раз перед тем, как завернуть на Лавуазье-драйв, Томми швырял книжку в мусорный бак д'Абруццио.
Те участки его прогулки до школы и обратно, которые не были охвачены чтением (а помимо комиксов, Томми поглощал научную фантастику, морские рассказы, Г.
Райдера Хаггарда, Эдгара Райса Берроуза, Джона Бьюкена и романы из американской и британской истории) или с подробными мысленными репетициями полномасштабных магических шоу, которыми он в один прекрасный день надеялся поразить мир, Томми проходил как усложненный Томми Клей, всеамериканский школьник, пока еще никому не известный в качестве Жука. Жук было прозванием его альтер эго, костюмированного борца с преступностью, которое появилось однажды утром, когда Томми еще учился в первом классе, и чьи приключения и все более запутанную мифологию он с тех пор частным образом протоколировал у себя в голове. Томми изрисовал несколько толстых альбомов различными историями Жука, хотя его художественный талант был несопоставим с ярким спектром его умственной образности, и получившаяся в результате неразбериха графитовых пятен и крошек от старательной резинки всегда приводила его в уныние. Жук действительно был жуком, реальным насекомым — скарабеем (по крайней мере, в его нынешней версии). И этот самый жук однажды вместе с человеческим ребенком оказался захвачен порывом ветра от ядерного взрыва. Невесть как — в этом месте Томми ничего особенно не уточнял — их природы перемешались, и теперь ум и дух жука, вооруженные твердостью жука и его пропорциональной силой, населяли четырехфутовое тело мальчика, что сидел в третьем ряду на уроке у мистера Ландауэра, аккурат под бюстом Франклина Д. Рузвельта. Порой Томми-Жук мог использовать, опять же не очень понятно как, характерные способности других разновидностей насекомых — например, летать, жалить, прясть шелк. И когда Томми проделывал свои тайные перестановки на стойках у Шпигельмана, это всегда облекалось в таинственную мантию Жука — усики вытягивались и напрягались, фиксируя малейшие намеки на приближение мистера Шпигельмана, которого Томми в подобной ситуации обычно облачал в одежды гнусного Стального Зажима, члена-учредителя Галереи Преступников, противостоящей Жуку.
И однажды вечером, когда Томми разглаживал загнутый уголок очередного выпуска «Странного свидания», случилось нечто удивительное. Он впервые в жизни ощутил реальное подрагивание чувствительных усиков Жука. Кто-то за ним наблюдал. Томми резко оглянулся. За вращающимся барабаном, оклеенным линзами пятицентовых очков, таился мужчина. Как только Томми на него посмотрел, мужчина тут же отвел глаза и притворился, что все это время разглядывал дрожание розового и голубого света на задней стене лавки. Томми мгновенно узнал в мужчине того самого фокусника с грустными глазами из задней комнаты Луиса Таннена. Он вовсе не удивился увидеть этого мужчину здесь, в аптеке Шпигельмана в Блумтауне, что на Лонг-Айленде; и об этой странности Томми всегда впоследствии помнил. Он даже почувствовал — и это также казалось удивительным, — что рад увидеть этого человека. Еще у Таннена внешность фокусника произвела на Томми необычайно приятное впечатление. Он почувствовал неизъяснимую любовь к непокорной гриве черных кудрей, долговязой фигуре в испачканном белом костюме, большим сочувственным глазам. Теперь Томми воспринимал эту внезапную и неуместную любовь лишь как первый толчок к узнаванию.