На прошлой неделе, зайдя к Бруксу для примерки новых костюмов, они стояли там бок о бок в одном нижнем белье, чертовски напоминая рекламу витаминного тоника типа «до и после». Увидев, что продавец вышел из примерочной, а портной повернулся к ним спиной, Бэкон протянул руку и ухватил клок густой шерсти на груди у Сэмми. Вставив костяшки пальцев в ямку грудины, актер затем пробежал ладонью по гладкому животу Сэмми, после чего, наполняя свои голубые глаза невинным мерцанием Тома Мейфлауэра, стремительно сунул руку под резинку трусов Сэмми и так же мгновенно ее вынул, точно повар, проверяющий кастрюлю с горячей водой. Член Сэмми до сих пор сохранил тайное воспоминание о касании той прохладной ладони. Что же до поцелуев, то их было еще три: один у самой двери в гостиничный номер Бэкона, когда Сэмми проводил его домой; один в самой гуще темной сетки под железнодорожной станцией «Третья авеню» на Пятьдесят первой; и, наконец, третий, самый отважный, в заднем ряду бродвейского кинотеатра на показе «Дамбо», как раз во время вакханалии розового слона. Впрочем, здесь была серьезная новизна. Большая разница существовала между любовью, которую Сэмми испытывал к Тесле, Гарфилду и даже Джо Кавалеру, и его любовью к Трейси Бэкону. Она действительно казалась взаимной. И все расцветы желания, сплетения их языков, четыре смачных поцелуя, выкраденные из переполненной водозаборной колонны нью-йоркского безразличия, стали неизбежным плодом этой взаимности. Но означали ли они, что он, Сэмми, был гомосексуалистом? Или что гомосексуалистом был Бэкон? Становился ли из-за них Сэмми дружком Трейси Бэкона?
— Мне без разницы, — вслух сказал Сэмми мистеру Фрэнку Зинге, Нью-Йорку, всему миру, а затем, повернувшись, и Бэкону: — Мне наплевать! Мне все равно, получу я эту работу или нет. Я не желаю думать ни об этом, ни о Лос-Анджелесе, ни о твоем отъезде, вообще ни о чем таком. Я просто хочу нормально жить, быть славным парнем и приятно проводить время. Такое тебе годится?
— Отлично годится, сэр, — ответил Бэкон, зябко кутая горло шарфом. — Что, если мы куда-нибудь пойдем и чем-нибудь таким займемся?
— А чем ты хочешь заняться?
— Не знаю. Какое твое самое любимое место? Во всем городе?
— Мое любимое место во всем городе?
— Ага.
— Включая все пять районов?
— Только не говори, что оно в Бруклине. Я буду жутко разочарован.
— Оно не в Бруклине, — сказал Сэмми. — В Квинсе.
— В Квинсе.
— Еще хуже.
— Только его там больше нет, моего любимого места. Его закрыли. Упаковали и укатили прочь из города.
— А, понятно, — качая головой, сказал Бэкон. — Эта твоя Ярмарка.
— Ведь ты никогда там не бывал, верно?
— И это твое самое любимое место?
— Да, но…
— Тогда ладно. — Бэкон поймал такси и галантно открыл для Сэмми дверцу. Сэмми немного постоял в нерешительности, понимая, что Бэкон собирается втянуть его во что-то такое, из чего потом черта с два выпутаешься. И он даже не знал, во что.
— Мы едем в Квинс, — сказал Бэкон водителю. — На Всемирную ярмарку.
Только когда они достигли моста Триборо, водитель сухо и монотонно произнес:
— Даже не знаю, как вам, ребята, сказать.
— Там что, совсем ничего не осталось? — спросил Бэкон.
— В газетах я читал, что город, мистер Мозес и всякий ярмарочный народ… в общем, они спорили, что делать с землей. Думаю, что-то еще могло остаться.
— Да мы ничего особо и не ждем, — сказал Бэкон. — А, Сэмми?
— Меня все устроит, — отозвался Сэмми.
Сэмми обожал Всемирную ярмарку. Трижды побывав там за первый сезон в 1939 году, он до конца жизни хранил такую махонькую кнопочку, которую тебе давали, когда ты выходил из павильона «Дженерал Моторс». Там было написано: «Я ВИДЕЛ БУДУЩЕЕ». Сэмми вырос в эпоху великих надежд, а потому для него и миллионов таких же городских мальчуганов Ярмарка и мир, который она предвещала, обладали силой железного договора, обещанием того, что лучший мир непременно придет, тем самым, которое Сэмми позднее попытается выполнить на картофельных полях Лонг-Айленда.
Такси высадило Бэкона и Сэмми у железнодорожной станции «Лонг-Айленд», после чего они немного прошли по периметру Ярмарки, высматривая, как бы туда проникнуть. Но всюду стояла высокая ограда, и Сэмми сильно сомневался, что сможет через нее перелезть.
— Давай, — сказал Бэкон, приседая за какими-то кустами и выгибая спину. — Забирайся.
— Я не могу… тебе будет больно…
— Давай, залезай. Мне будет отлично.
Сэмми забрался Бэкону на горб, оставляя грязные отпечатки подошв на его пальто.
— У меня, знаешь ли, мистически удесятеренная сила, — сообщил ему Бэкон. — И р-раз!
Сэмми поболтался, покувыркался и наконец приземлился на задницу на территории Ярмарки. А Бэкон подпрыгнул, подтянулся и ловко перекинул свое тело через ограду. Они оказались внутри.
Первым, что отыскал острый глаз Сэмми, были монументальные структуры Матта и Джеффа, возвышенный Трилон и его округлая подружка Перисфера, символы Ярмарки, которые в течение двух лет были поистине вездесущи по всей стране, пробивая себе дорогу в ресторанные меню, на циферблаты часов, спичечные коробки, галстуки, носовые платки, игральные карты, подростковые свитера, шейкеры для коктейлей, шарфы, зажигалки, корпусы радиоприемников и т. д. и т. п., прежде чем так же внезапно исчезнуть подобно тотемам некого дискредитированного культа, который ненадолго расцвел, а затем разочаровал своих поклонников величественными и жуткими пророчествами. Сэмми тут же увидел, что нижние футов сто Трилона стоят в лесах.