— Они переехали? — спросил Йозеф самым тихим шепотом, на какой был способен.
— На улицу Длоуги, в дом одиннадцать, — нормальным тоном ответил Томас.
— На улицу Длоуги, в дом одиннадцать, — нормальным тоном ответил Томас. — Сегодня утром.
— Переехали, — шепотом повторил Йозеф, по-прежнему неспособный повысить голос, хотя никто его слышать не мог. Здесь просто некого было будить или тревожить.
— Там гнусное местечко. Эти Кацы подлые людишки.
— Кацы? — Эту фамилию носили кузены их матери, с которыми она никогда особенно не общалась. — Виктор и Рената?
Томас кивнул.
— И близнецы Мукусы. — Он деланно закатил глаза. — А еще их паскудный попугай. Они научили его говорить: «Пошел в жопу, Томас». — Мальчик шмыгнул носом, потом заржал, когда заржал его брат, после чего, опять медленно хмуря брови, принялся испускать целую серию хриплых всхлипов, осторожно-приглушенных, словно они были для него слишком болезненными. Йозеф заключил брата в плотные объятия и вдруг подумал о том, как же давно он не слышал плача Томаса. В свое время этот звук был в их доме так же привычен, как свист чайника или чирканье отцовской спички. Крупная и неловкая фигура Томаса порядком давила Йозефу на колени. Казалось, всего за последние трое суток он вырос из мальчика в юношу.
— А завтра из Либерца ожидаются еще скотская тетушка, — добавил Томас, — и дебильный сводный братец. Я хотел вернуться сюда. Только на эту ночь. Но не сумел вскрыть замок.
— Понятно, — сказал Йозеф, только теперь отчетливо осознавая, что до этой самой поры его сердце еще никогда не бывало разбито. — Ведь ты здесь родился.
Томас кивнул.
— Что за денек тогда был, — добавил Йозеф, пытаясь подбодрить мальчика. — В жизни такого разочарования не испытывал.
Томас вежливо улыбнулся.
— Почти весь дом переехал, — сообщил он, соскальзывая с коленей Йозефа. — Только Дворжакам, Поспишилам и Златны позволили остаться. — Мальчик вытер щеку предплечьем.
— Нечего на мой свитер сопли пускать, — возмутился Йозеф, отталкивая руку брата в сторону.
— Ты его оставил.
— Я мог бы попросить его выслать.
— А почему ты не уехал? — спросил Томас. — Что с твоим кораблем?
— Возникли кое-какие сложности. Но сегодня ночью я должен отправиться в путь. Ты не должен говорить папе и маме, что меня видел.
— Ты даже не собираешься с ними повидаться?
Сам вопрос и жалобная хрипотца в голосе Томаса больно укололи Йозефа. Он покачал головой.
— Я просто вынужден был в темпе примчаться сюда, чтобы кое-что забрать.
— Откуда примчаться?
Йозеф проигнорировал вопрос.
— Все по-прежнему здесь?
— Не считая некоторой одежды и кое-каких кухонных вещей. И моей теннисной ракетки. И моих бабочек. И твоего радиоприемника. — Приемник представлял собой двенадцатиламповую конструкцию, встроенную в ящик из промасленной сосны. Йозеф сам собрал его из разрозненных радиодеталей. В цикле его увлечений радиолюбительство шло после иллюзиона и до современного искусства, пока Гудини, а затем и Маркони освобождали дорогу Паулю Клее и поступлению Йозефа в Академию изящных искусств. — Мама везла его на коленях в трамвае. Она сказала, что слушать его все равно что слушать твой голос. Еще она сказала, что ей куда важнее помнить твой голос, чем даже хранить твои фотографии.
— А еще она сказала, что я все равно на фотографиях всегда очень плохо получался.
— Да, между прочим, она и это сказала. Завтра утром сюда приедет фургон, чтобы забрать остальные вещи. Я обязательно поеду рядом с кучером. И буду вожжи держать. А что тебе нужно? Зачем ты сюда вернулся?
— Подожди здесь, — сказал Йозеф, недовольный тем, что уже и так слишком много разболтал.
И буду вожжи держать. А что тебе нужно? Зачем ты сюда вернулся?
— Подожди здесь, — сказал Йозеф, недовольный тем, что уже и так слишком много разболтал. Корнблюму это наверняка не понравится.
Йозеф прошел по коридору в отцовский кабинет, убеждаясь, что Томас за ним не последовал, и изо всех сил стараясь не обращать внимания на сложенные штабелями коробки, открытые двери, которые в такой час всегда бывали закрыты, свернутые ковры и одинокий стук его каблуков по голым деревянным полам. В отцовском кабинете стол и книжные шкафы были обернуты лоскутными одеялами и обвязаны кожаными ремнями, картины и шторы сняты. Ящики с поразительными одеяниями эндокринных уродов были вытащены из платяного шкафа и составлены в штабель сразу за дверью. На каждом имелась наклейка, где сильной рукой отца аккуратнейшим образом было перечислено его содержимое:
ПЛАТЬЯ (5) — МАРТИНКОВА
ШЛЯПА (СОЛОМЕННАЯ) — РОТМАН
КРЕСТИЛЬНАЯ ОДЕЖДА — ШРОУБЕК
Вид этих наклеек Йозефа почему-то очень тронул. Почерк был так разборчив, как будто все эти надписи напечатали на машинке. Все буквы были снабжены и подкованы специальными засечками, круглые скобки аккуратно завиты, волнистые дефисы напоминали стилизованные молнии. Наклейки были надписаны с любовью — это чувство отец Йозефа ярче всего проявлял, озадачиваясь деталями. В этом отцовском усердии — в его старании, упорстве, пунктуальности, терпении и спокойствии — Йозеф всегда находил для себя утешение. Казалось, на этих ящиках со странными наклейками доктор Кавалер сочинил целый ряд посланий на языке самой невозмутимости. Наклейки представлялись доказательством наличия всех тех качеств, которые должны были потребоваться отцу и всей семье, чтобы пережить то тяжелое испытание, в котором Йозеф теперь их бросал. С отцом Йозефа во главе Кавалеры и Кацы несомненно сумеют образовать одну из тех редких коммунальных квартир, где будут преобладать правила хорошего тона и порядок. С терпеливым спокойствием они достойно встретят лобовую атаку гонений, унижений и невзгод.