Роза достала из встроенного шкафа в коридоре чистое белье и принесла его к кушетке, на которую через несколько часов Джо Кавалеру предстояло уложить свое столь памятное Розе, невообразимое тело. Входя из коридора в гостиную. Роза прошла мимо чего-то вроде звездчатой атомной тильды с зеркалом в качестве ядра и узрела там свою прическу. Тогда она резко развернулась, зашла в их общую с Сэмми спальню, положила куда попало ароматную охапку свежего белья и выковыряла у себя из головы конторские принадлежности, всевозможные железки и прочий мусор, при помощи которого она убирала волосы с лица, когда была дома. Затем Роза села на кровать, снова поднялась, подошла к своему платяному шкафу и встала перед ним. Вид ее гардероба одновременно наполнил Розу сомнением и легким весельем, которые она несколько магическим образом распознала как проистекающие от Джо. Роза уже давным-давно потеряла вкус к своим платьям, юбкам и блузкам; предметы одежды превратились просто в заученные фразы вискозы и хлопка, которые она ежедневно модулировала. Теперь же все они, вплоть до юбок, поразили Розу жуткой трезвостью и невзрачностью. Роза сняла с себя трикотажную рубашку и закатанные до колен рабочие брюки. Затем закурила сигарету и в одних панталонах и лифчике прошла на кухню. Кипа высвободившихся волос порхала вокруг ее головы, точно корона из перьев.
На кухне Роза взяла кастрюльку, растопила там полчашки масла, затем досыпала муки и загустила все в пасту. К пасте она принялась мало-помалу добавлять молоко, затем сыпанула туда соль, перец и порошок репчатого лука. Сняв наконец подливку с плиты, Роза поставила туда большую кастрюлю с водой для макарон. Затем прошла в гостиную и поставила пластинку на «хай-фай». Роза понятия не имела, что это за пластинка. Когда музыка заиграла, она ее не услышала, а когда закончилась, не заметила. Тут Роза недоуменно увидела, что кушетка не застелена. Волосы свисали ей на лицо. Затем Роза вспомнила, что когда сигаретный пепел упал в подливку, она размешала его вместе со всем остальным, как будто сушеную петрушку. А вот настоящую сушеную петрушку она как раз добавить забыла. Еще Розе было совершенно невдомек, отчего она бродила по дому в одном лифчике и панталонах.
— Все хорошо, — вслух сказала она себе. — И что с того? — Звук собственного голоса успокоил Розу и немного упорядочил ее мысли. — Он все равно не знает, как тут в пригороде. — И она потушила сигарету в пепельнице, выполненной в форме удивленно изогнутой брови. — Иди оденься.
Роза вернулась в спальню и надела голубое платье до колен, с белым пояском и воротником из пятнистой швейцарки. Разные противоречивые и коварные голоса тут же принялись убеждать ее, заявляя, что в этом платье она выглядит грузной, задастой матроной, что ей следует надеть слаксы. Роза проигнорировала все голоса.
Роза проигнорировала все голоса. Она принялась расчесывать волосы, пока они не стали торчать во все стороны на манер одуванчика, затем смахнула их назад, прихватила на макушке и закрепила там серебряной застежкой. Оцепенелая нерешительность вернулась в ее манеры, как только на поверхность всплыл вопрос о косметике, но Роза быстро остановилась только на губной помаде, двух сливовых полосках, не особенно хорошо наложенных, после чего вышла в гостиную застелить постель. Кастрюля на кухне уже вовсю кипела, и Роза вытрясла туда гремящую коробку макарон. Затем принялась нарезать в чашу для смешивания кусок сыра цвета желтого школьного автобуса. Макароны с сыром. Розе казалось, это блюдо всю жизнь оставалось в самом центре ее замешательства; однако у Томми оно было самым любимым, и Роза испытывала побуждение вознаградить сына за совершенный им подвиг. И еще она почему-то сомневалась, что Джо (неужели он и впрямь еще с сороковых годов окапывался в одной из контор Эмпайр-стейт-билдинг?) проявит особую чувствительность в отношении социо-экономического послания, заключенного в булькающем буро-золотистом квадратике внутри сотейника Корнинга с голубым цветком на боку.
Сунув сотейник в духовку. Роза вернулась в спальню, чтобы надеть чулки и голубые туфельки с белыми застежками, покрытыми той же самой лоснящейся тканью, что и поясок ее платья.
Они будут здесь часа через два. Роза вернулась к своему столу и села работать. Никакого другого разумного занятия она просто придумать не смогла. Грусть, досада, сомнение, тревога или любая другая бурная эмоция, которая в ином случае удерживала ее от сна, еды или, в самых крайних случаях, от связной речи или всякого желания выползать из постели, почти полностью исчезала, стоило ей только приступить к процессу изложения новой истории. Хотя с плодовитостью Сэмми как рассказчика Роза, понятное дело, сравниться не могла, ибо работала исключительно в жанре любовного романа, ее истории отличались, пожалуй, большей эмоциональностью и глубиной. Когда Роза (которая с самого начала, что было уникально среди немногих ее коллег дамского пола, не только рисовала, но и благодаря любезности своего супруга-редактора также писала почти все свои тексты) рассказывала историю Нэнси Ламберт — самой обычной американской девушки с маленького островка в штате Мэн, которая вкладывает все свое наивное доверие в не слишком надежные руки физика-ядерщика и вообще видной персоны, — это поглощало не только все ее внимание и умение, но также все чувства и воспоминания. Мысли Розы были мыслями Нэнси. Костяшки пальцев Розы белели, когда Нэнси узнавала о том, что Лоуэлл опять ей солгал. И, мало-помалу, пока Роза населяла и развивала мир, выстраиваемый ею из рядов и колонок блоков на листах бристольского картона размером одиннадцать на пятнадцать, прошлое Нэнси преображалось в ее собственное. Бархатные язычки ручных оленей Мэнси однажды лизали ее детские ладошки. Дым от горящих куч осенней листвы, светлячки, пишущие свой алфавит в летнем ночном небе, сладостные струи соленого пара, вырывающиеся из вареных моллюсков, поскрипывание зимнего льда на ветвях деревьев, — все эти ощущения обволакивали сердце Розы почти невыносимой ностальгией, пока, размышляя о жутком красном цветке бомбы, ставшей ее Другой Женщиной, она обдумывала возможное уничтожение всего, что она когда-либо знала, — от старой доброй мисс Пратт в старом здании школы на острове до зрелища рыбацкой лодки ее отца среди суденышек других ловцов омаров, возвращающейся вечером с дневным уловом. В подобные моменты Роза вовсе не придумывала сюжеты и не разрабатывала персонажей — она их просто припоминала. Ее страницы, пусть даже пренебрегаемые всеми, кроме немногих коллекционеров, хранят отпечаток веры создателя в свое создание. Такое прекрасное безумие достаточно редко в любой художественной форме, но в бизнесе комиксов с его особенно тесным сотрудничеством и неустанным изыскиванием низшего общего знаменателя оно почти вовсе неслыханно.
Все это, кстати говоря, объясняет тот факт, почему Роза, пораженная паникой и смущением после телефонного звонка от Сэмми, уделила так мало раздумий Йозефу Кавалеру после того, как села работать. Одна в своей импровизированной студии в гараже, Роза курила, слушала по радио Малера и Форе и целиком растворялась в родовых муках и стройной фигуре Нэнси Ламберт точно так же, как в тот день, который не включал в себя никаких докладов о беспардонном лодырничестве ее сына или вестей о пропащих душах из глубоко погребенной истории ее сердца. Лишь заслышав шуршание «студебеккера» по подъездной аллее, Роза позволила себе оторвать взгляд от работы.