Ему довелось присутствовать, сказал Корнблюм — голос его ясно слышался сквозь дюйм сосновой доски и тонкий брезентовый мешок, в котором, точно в коконе, корчился Джо, — на уникальном представлении Короля Наручников. Уникальность же представления состояла в том, что на нем величайший из великих потерпел полное фиаско.
Уникальность же представления состояла в том, что на нем величайший из великих потерпел полное фиаско. Правда, ни одна живая душа, не считая самого Короля, его ближайших доверенных лиц и немногих проницательных коллег, даже об этом фиаско не заподозрила. По словам Корнблюма, дело было в Лондоне, в 1906 году, в театре «Палладиум», когда Гудини принял публичный вызов и взялся высвободиться из якобы неснимаемых наручников. Вызов был брошен лондонской «Миррор», корреспонденту которой удалось разыскать на севере Англии одного кузнеца. Утверждалось, что этот самый кузнец после целой жизни упражнений и изысканий изобрел наручники, снабженные замком столь сложным и неподатливым, что никто (включая его колдовского изобретателя) не мог его взломать. Корнблюм описал эти наручники — два толстых стальных кольца, жестко приваренных к цилиндрическому стержню. Внутри этого крепчайшего стержня — и тут в голос Корнблюма невольно проникли нотки благоговейного ужаса — как раз и находился зловредный механизм манчестерского кузнеца. В целом это была вариация устройства Брамаха — прославленно непокорного замка, который, пусть с великими трудностями, но все же можно было взломать при помощи длинной, предельно изощренной, трубчатой отмычки с хитрой засечкой на конце. Изобретенный в 60-х годах восемнадцатого столетия англичанином Джозефом Брамахом, этот замок более полувека оставался невскрытым, неоскверненным, пока его наконец не взломали. Однако замок, который теперь противостоял Гудини на сцене «Палладиума», включал в себя сразу две трубки Брамаха, одна внутри другой, и открывался он только при помощи причудливого двойного ключа, напоминавшего что-то вроде сжатых половинок телескопа — один цилиндр с засечкой торчал здесь из другого.
Прямо на глазах у пяти тысяч неистово аплодирующих леди и джентльменов (и младой Корнблюм среди них) Мистериарха, облаченного в черную визитку и жилет, сковали дьявольскими наручниками. Затем Гудини, молча и невыразительно кивнув своей жене, удалился к специальному шкафчику, собираясь приступить к невозможной работе. Оркестр грянул «Анни Лори». Двадцать минут спустя раздался гром аплодисментов, когда из шкафчика высунулись голова и плечи фокусника. Выяснилось, однако, что Гудини всего лишь хотел при лучшем освещении взглянуть на наручники, которые по-прежнему железно его держали. Затем он снова нырнул в свой шкафчик. Оркестр сыграл увертюру к «Сказкам Гофмана». Пятнадцать минут спустя музыку опять заглушил гром аплодисментов, когда Гудини отступил от шкафчика. Вопреки самой надежде Корнблюм надеялся, что великий мастер все-таки преуспел, даже прекрасно зная о том, что когда первый замок Брамаха, с одним-единственным стволом, после шестидесятилетних трудов был наконец взломан, это потребовало от удачливого мастера отмычки, американского слесаря по фамилии Хоббс, целых двух суток непрерывных усилий. И теперь оказалось, что Гудини — потный, с неловкой улыбкой на лице и отстегнувшимся с одной стороны воротничком — вылез из шкафчика лишь за тем, чтобы объявить любезнейшей публике о том, что, несмотря на общую усталость и боль в коленях, он еще не готов выбросить полотенце. Тогда представитель газеты, в интересах честного спортивного состязания, предложил принести подушку, и Гудини снова залез в свой шкафчик.
После того, как Гудини пробыл в шкафчике еще час, Корнблюм начал чуять приближение фиаско. Публика, пусть даже твердо стоящая на стороне легендарного героя, могла ждать лишь до тех пор, пока оркестр со все нарастающим отчаянием проходил по кругу стандартных и модных в то время мотивчиков. Внутри шкафчика ветеран пятисот представлений и десяти тысяч поворотов отмычки тоже вне всякого сомнения это чуял, пока прилив надежды и благожелательности, стекающий с галерей на сцену, начинал спадать. В отважной демонстрации искусства публичных выступлений Гудини опять появился из шкафчика — на сей раз желая спросить, не будет ли газетчик так любезен и не снимет ли с него наручники, дабы фокусник смог скинуть мешающий ему пиджак.
Возможно, Гудини надеялся выяснить хоть что-то из наблюдения за тем, как будут сниматься, а затем вновь надеваться наручники; или он заранее прикинул, что, после соответствующего обсуждения, ему будет в этом отказано. Когда джентльмен из газеты с великим сожалением (под громкое шиканье и гневные возгласы из толпы) отклонил просьбу, фокусник выполнил меньший трюк, который, однако, достоин был войти в число наиболее тонких шедевров за всю его блестящую карьеру. Корчась и извиваясь, Гудини сумел вытащить из кармана жилета перочинный ножик, после чего посредством сложнейшего ряда кропотливых движений переместить его себе в зубы и ими его раскрыть. Преувеличенно пожимая плечами и изгибаясь, Гудини принялся работать с пиджаком и жилетом, с треском разрезая их снизу вверх, пока оба предмета одежды не разошлись на две половинки. Затем ассистент фокусника сорвал с него эти самые половинки. Пронаблюдав за этой невероятно эффектной демонстрацией несгибаемого мужества, публика словно бы стальными полосками оказалась прикована к исполнителю. И тут Корнблюм сказал Джо, что в диком шуме-гаме никто не заметил взгляда, которым фокусник обменялся со своей тихой, миниатюрной женой, которая все это время стояла сбоку от сцены, пока минуты тикали, оркестр играл, а публика внимательно наблюдала за легкой рябью занавески шкафчика.
После того, как фокусник снова удалился во тьму за занавеской, но уже без пиджака и жилета, миссис Гудини осведомилась, не может ли она положиться на доброту и терпение устроителя шоу и принести своему мужу стакан воды. В конце концов прошел уже час, и, как все ясно могли видеть, теснота темного шкафчика и напряженность усилий Гудини дорого ему стоили. Честный спортивный дух возобладал. На сцену был доставлен стакан воды, и миссис Гудини отнесла его своему супругу. Пять минут спустя Гудини в последний раз вылез из шкафчика, точно круговой чашей победно размахивая над головой разъятыми наручниками. Толпа тут же испытала нечто вроде мучительного коллективного оргазма — «кризе», как по-немецки назвал это Корнблюм, — в котором безумный восторг смешивался с отчаянным облегчением. И лишь очень немногие, пока судьи и разные знаменитости поднимали волшебника на руки и несли по всему театру, заметили, что подергивающееся лицо великого мастера заливают слезы бешеного гнева, а вовсе не триумфа, что его голубые глаза горят жгучим стыдом.