Американец уже ополовинил сотню метров, что их разделяли, прежде чем Геолог начал задумываться, не может ли он быть единственным уцелевшим при аварии. Незваный гость шел неуверенно, волоча правую ногу, а отверстие его капюшона смотрело прямо вперед. Он явно не предполагал появления спутников. Сунув руки в карманы парки, словно бы для тепла, не показывая лица из-за меховой оторочки капюшона, американец топал походкой огородного пугала. Вид рукавов, хлопающих мужчину по бокам, стал раздражать Геолога. Все выглядело так, словно к нему вышагивала парка, полная голых костей, призрак некой неудавшейся экспедиции. Геолог поднял пистолет, вытянул руку и прицелился точно в испарения, выходящие из центра капюшона. Американец остановился, и его парка стала как-то кривиться и комкаться, словно он силился вытащить руки наружу. Ему как раз удалось просунуть руки в манжеты рукавов, протягивая их вперед в жесте не то протеста, не то примирения, когда первый выстрел угодил ему в плечо, резко его разворачивая.
Мальчишкой Мекленбург стрелял из рогатки по воробьям и белкам, однако стрелять из пистолета ему еще ни разу не доводилось. Рука его зазвенела от боли, холод быстро ее заморозил, а отдача разбила ее на кусочки. Тогда Геолог быстро, прежде чем боль, страх и сомнения в своих действиях смогли бы его остановить, выпустил всю остальную обойму. Только полностью ее опустошив, Мекленбург вдруг понял, что стрелял с закрытыми глазами. Когда же он снова их открыл, американец стоял прямо перед ним. Он уже оттолкнул назад меховое кольцо, и его волосы и брови, увлажненные дыханием внутри капюшона, почти сразу же стали покрываться инеем. Несмотря на бороду, изящное орлиное лицо американца казалось совсем молодым.
— Очень рад наконец-то сюда прибыть, — сказал американец на безупречном немецком. И улыбнулся. Улыбка на миг застыла, словно для моментального снимка. В плече парки зияла аккуратная черная дырочка. — Полет вышел трудный.
Американец снова сунул руку под парку и немного там порылся. Когда рука снова появилась снаружи, в ней был зажат автоматический пистолет. Молодой человек стал поднимать пистолет вверх, словно желая выстрелить в небо, но затем рука его дернулась. Геолог сделал шаг назад, собрался с духом и бросился на американца, пытаясь ухватиться за его пистолет.
Как только он это сделал, до него вдруг дошло, что он неверно оценил ситуацию. На самом деле американец хотел отбросить пистолет в сторону, а его безобидное и даже слегка грустное поведение вовсе не было какой-то хитрой уловкой. Все это просто-напросто объяснялось ошалелым и неуверенным облегчением человека, который пережил тяжкое испытание и теперь рад был остаться в живых. Мекленбург тут же ощутил острый укол стыда за свое поведение, ибо он был мирным ученым и всегда сожалел о насилии. Мало того, он всегда уважал американцев и даже ими восхищался, в процессе своей научной карьеры познакомившись с немалым их числом. Человек общительный, Мекленбург чуть не умер от одиночества в этот последний месяц, а теперь на него прямо с небес упал этот интеллигентный, толковый молодой человек, с котором он смог бы поговорить (не иначе как на немецком!) о Луи Армстронге и Бенни Гудмене. И вот, едва лишь его увидев, он в него выстрелил — и не просто выстрелил, а выпустил всю обойму — да еще сделал это в том месте, где, как Мекленбург долго и упорно всем доказывал, единственной надеждой на выживание являлось мирное сотрудничество всех наций.
Тут ухо немца уловило звук в тональности до диез, и со странным чувством облегчения он ощутил, как его измученный кишечник опустошает свое содержимое ему в брюки. Американец с видом потрясенным, печальным и одиноким поймал на руки оседающего на снег врага. Геолог открыл рот, но не издал ни звука — лишь почувствовал, как пузырек слюны замерзает у него на губах. «Каким же я был лицемером!» — подумал он.
Джо потребовалось почти полчаса, чтобы оттащить немца на десять из тех двадцати метров, что отделяли их от люка на станцию «Йотунхайм». Все это казалось жуткой тратой сил физических и моральных, но Джо знал, что внутри станции должны найтись какие-то медицинские средства, и был твердо намерен спасти жизнь тому самому человеку, которого он всего лишь пять суток тому назад полетел убивать — за целых восемьсот миль бесполезного льда. Джо требовался бензоин, вата, гемостатические зажимы, иголка и нитка. Еще ему требовался морфин, одеяла и красноватый огонь надежной немецкой печи. Шок и аромат жизни, струящейся алой жизни, что исходил от следа немецкой крови на снегу, служил Джо страшным упреком, укоризненным напоминанием о чем-то прекрасном и неоценимом, вроде самой невинности, что он предательским образом выманил на Лед. Ничто из случавшегося с ним прежде — ни убийство Моллюска, ни последнее жалобное бормотание Джона Весли Шэнненхауса, ни смерть отца, ни интернирование матери и дедушки, ни даже утопление любимого брата, — не разбивало ему сердце так страшно и бесповоротно, как понимание, пришедшее к нему на полпути до заиндевевшего цинкового люка немецкой станции, что он тащит за собой труп.