— С ним полный порядок. Я его на ночь в кают-компании привязал.
— Что? — Джо начал было подниматься, но Шэнненхаус быстро вмешался и без особых нежностей уложил его назад.
— Лежи, Дурень. Чертову печь я вырубил. Вентиляторы прочистил. Ничего с твоим псом не сделается.
Джо успокоился и лег, а Шэнненхаус снова привалился к стене ангара и стал разглядывать свой самолет. Сигару они то и дело передавали друг другу. Вскоре настало время обсудить шансы на спасение, а также толком все распланировать, пока они еще могли спастись. Продуктов у них было по меньшей мере на два года для двух дюжин здоровых мужчин. Имелась также уйма горючего для генераторов. Кают-компания обеспечивала спальное помещение, очень подходяще избавлявшее их от зрелища замороженных трупов. По сравнению с более ранними героями этого континента, что подыхали от голода и холода в палатках из оленьих шкур, глодали замерзшие куски сырой тюленятины, Джо с Шэнненхаусом пребывали прямо-таки в раю. Даже если ВМФ не сумеет прислать корабль или самолет до весны, у них будет более чем достаточно, чтобы тут перебиться. Но почему-то при одной мысли о том, что смерть уже протянула руку сквозь весь снег и лед в тоннели и уютные помещения, после чего буквально в одночасье порешила всех их товарищей и даже всех псов, кроме одного, их благополучие, несмотря на изобильную провизию и все такое прочее, казалось им далеко не столь гарантированным.
Порой по вечерам, спеша от вышки передатчика или от ангара назад к люку, ведущему в безопасное тепло кают-компании, оба чувствовали некое шевеление по самому краю станции, некое присутствие, нечто, силящееся родиться из ветра, тьмы, нависающих вышек и неровных зубцов льда. Тогда волосы у тебя на загривке вставали дыбом, и ты вопреки собственной воле бежал во весь дух — так, что аж ребра звенели от паники. В такие моменты тебя, точно ребенка, несущегося вверх по подвальной лестнице, переполняла уверенность, что нечто предельно скверное гонится за тобой по пятам. Да, Антарктида была прекрасна — даже Джо, всеми фибрами души ненавидевший ее как символ, воплощение, пустое и бессмысленное сердце своего бессилия на этой войне, познал восторг и великолепие Льда. Но этот самый лед ежесекундно, всякий раз, как ты на него вставал, пытался тебя убить. Здесь ни на секунду нельзя было терять бдительность — и все они с самого начала это знали. Теперь Джо и пилоту казалось, что если только злой умысел этого места, сверкающая рябь пыли, что собиралась во тьме, найдет способ до них добраться, будет уже неважно, насколько тепло их убежище и насколько полны их животы, будет неважно, сколько слоев шерстяных тканей и меховых шкур они на себя навалят.
На данный момент выживание казалось вне пределов их досягаемости и словно бы не зависело от запланированных ими мер.
— Не люблю, чтобы разные собаки тут шастали, — сказал Шэнненхаус, с хмурым одобрением изучая распорки левого крыла «кондора». — Сам знаешь. Еще мой самолет обгадят.
3
Зима свела их с ума. Она свела бы с ума любого, кто ее пережил. Существовал лишь вопрос степени сумасшествия. Солнце исчезло, и ты не мог покинуть тоннели, а все, что ты любил, было в десяти тысячах миль оттуда. В лучшем случае человек страдал от странных ошибок в суждении и восприятии, оказываясь перед зеркалом и вдруг обнаруживая, что собирается причесать волосы механическим карандашом, засовывая ноги в нижнюю рубашку, кипятя целый котелок концентрированного апельсинового сока вместо чая. Большинство людей ощущали в своих сердцах внезапные вспышки выздоровления при первом же взгляде на бледную кромку солнечного света на горизонте в середине сентября. Однако существовали и рассказы (возможно, апокрифичные, но далекие от сомнительных) о том, как участники прошлых экспедиций так глубоко утопали в снежных наносах собственной меланхолии, что терялись навеки. И очень немногие из жен и родственников тех мужчин, которые возвращались домой после зимовки на Льду, с уверенностью могли сказать, что получили назад идентичное тому, что они туда отправили.
В случае Джона Весли Шэнненхауса зимнее безумие оказалось всего лишь некой модуляцией, углублением его давнишнего пристрастия к АТ-32 модели Кертисса-Райта. Гидросамолету под названием «кондор» было десять лет от роду, и ВМФ очень прилично им попользовался, прежде чем бедняга нашел свою нынешнюю должность. «Кондор» Шэнненхауса побывал в боях и горел, охотился за пароходными пиратами на Янцзы в середине тридцатых. Он отлетал тысячи грузовых рейсов до Гондураса, Кубы, Мексики, Гавайев и обратно. Солидный объем самолета и его моторов был за эти годы заменен согласно диктату местной целесообразности, хронической нехватке запчастей, а также изобретательности и небрежению различных механиков. Заменены оказались самые разные его части от крошечных болтиков и проволочных зажимчиков до одного из здоровенных моторов типа «райт-циклон» и целых участков фюзеляжа и крыльев. А посему вопрос, удостоившийся той зимой напряженных раздумий Шэнненхауса, касательно идентичности данного самолета тому, который в 1931 году выкатили с завода Гленна Кертисса в Сан-Диего, представлялся скорее метафизическим.