Прошу тебя, Йозеф, не надо больше беспокоиться и тратить время на попытки выгадать для нас то, чего ты с помощью твоих друзей сумел добиться для твоего брата. Этого достаточно. Более чем достаточно. Твой покойный отец, как тебе известно, страдал хроническим оптимизмом, но мне и любому, не пораженному непроходимой глупостью или тяжелой глухотой, ясно, что мы хххххххх, а также что нынешнее положение дел продлится даже дольше, чем любому из нас потребуется. Отныне ты должен жить там ради себя, вместе с твоим братом, и отвратить все свои мысли от нас и от ххххх.
Я уже три месяца не получала от тебя ни словечка, и, будучи уверена в том, что ты продолжаешь исправно писать, я воспринимаю это молчание, пусть даже ненамеренное, как некий намек. Скорее всего это письмо до тебя не дойдет, но если такое все же случится, тогда, пожалуйста, послушай меня. Я хочу, Йозеф, чтобы ты нас забыл, раз и навсегда нас забросил. Не в твоей натуре так делать, но ты должен. Говорят, что призракам больно навещать живых, и меня мучает мысль о том, что наше скучное существование помешает тебе наслаждаться своей молодой жизнью.
Говорят, что призракам больно навещать живых, и меня мучает мысль о том, что наше скучное существование помешает тебе наслаждаться своей молодой жизнью. ТЫ должен перевернуть ситуацию, добиться того, что по праву тебе принадлежит, и ты представить себе не можешь, как я радуюсь, воображая тебя стоящим на яркой и людной улице в том городе свободы и джазовой музыки. Но тебе больше нельзя тратить ни секунды на заботу о нас, существующих в этом городе хххххх! Нет, ни в коем случае.
Я не стану снова писать тебе, если только не получу новостей, которых тебя по справедливости нельзя будет лишить. А до тех пор ты должен знать, мой мальчик, что ты в моих мыслях ежесекундно — как наяву, так и во снах (с клинической точки зрения весьма интересных).
С любовью, мама
Это письмо лежало в брючном кармане нового смокинга Джо, когда он входил в кремово-золотой главный танцевальный зал отеля «Пьер». Он уже много дней носил его с собой — невскрытым и непрочитанным. Всякий раз, как Джо задерживался, чтобы обдумать такое свое поведение, он находил его совершенно шокирующим; однако он никогда не задерживался слишком надолго. Всплеск чувства вины, не сомневался Джо, омывавший радиантные нервы его солнечного сплетения, когда он вдруг вспоминал о невскрытом письме, был столь же интенсивен, как все то, что он испытал бы, сломав хрупкую печать и выпустив на волю привычно-серое смешение дурных снов, голубиных перьев и сажи. Каждый вечер Джо не глядя брал письмо и клал его на туалетный столик. А утром перемещал в карман свежих брюк. Неточно было бы сказать, что оно лежало там тяжким камнем, затрудняя его продвижение по городу свободы и джаза, или ловило его как кость в горле. Джо было всего двадцать лет, и он по уши влюбился в Розу Сакс, на дико-схоластический манер двадцатилетнего молодого человека в самых мельчайших подробностях видя вокруг себя свидетельство систематического улучшения целого и доказательство благости сотворения мира. К примеру, он любил волосы Розы во всех формах, какие они только принимали на ее теле: легкую поросль на верхней губе, пушок на ягодицах, периодические щупики, что тянули друг к другу ее брови в промежутках между выщипываниями, грубый лобковый ершик, который она позволяла ему выбривать в форме крыльев бабочки, густые, пахнущие дымом кудри на голове. Когда Роза работала с холстом в своей комнате на верхнем этаже дома, у нее была привычка в минуты задумчивости стоять подобно цапле на левой ноге и нежно массировать ее большим пальцем правой, с выкрашенным в красно-лиловый цвет ногтем. Странным образом этот лиловый оттенок заодно с отголоском созерцательной детской мастурбации всякий раз поражали Джо не только своей прелестью, но и глубиной. Пара дюжин вполне обыкновенных детских фотографий — зимний комбинезончик, лошадка, теннисная ракетка, нависающее крыло «доджа» — служила для Джо неистощимым источником удивления, сведений о том, как Роза существовала до их знакомства, а также грусти по поводу того, что сейчас из десяти миллионов минут того черно-белого существования с аккуратными зубчиками по краям он не обладал ничем, кроме этих скудных свидетельств. Только приведенные в полную боеготовность стандарты капитальным образом сдержанного и разумного характера удерживали Джо от постоянной болтовни как друзьям, так и незнакомцам про каперсы, которые Роза подкладывала в куриный салат (именно так делала ее покойная матушка), кипу сонных слов, что ночь за ночью скапливалась возле ее кровати, ландышевый запах ее мыла для рук и тому подобное. Его изображения Джуди Дарк в наимоднейших нарядах и купальных костюмах, срисованных из «Вог», а также ее крылатого альтер эго в обтекаемой формы лифчике и трусиках становились все более рискованными и чувственными — как будто Лунная Бабочка получила от тайного совета Самого Секса приращение силы, подобное тому, что в самом начале войны было пожаловано Эскаписту. В конечном итоге на некоторых панелях, приобретших для американских мальчиков поистине сакральную и тотемическую важность, Бабочка оказалась на грани полной наготы.
Вот так, словно исполняя просьбу матушки (хотя он понятия о ней не имел), Джо отвратил свои мысли от Праги, семьи и войны. Всякий золотой век суть в той же мере дело забвения, в какой и блаженства. Лишь когда Джо устраивался на заднем сиденье такси, лез за бумажником или задевал стул, следовал шелест бумаги — порханье крыла — призрачный шепоток из дома — и на мгновение его голова поникала от горького стыда.