— У меня на работе есть одна девушка, — сказала Роза однажды утром, пристраивая перед Сэмми тарелку яичницы-болтуньи с португальской сосиской. За завтраком она также была частой гостьей, если термин «гостья» применим к молодой женщине, которая ходит по магазинам, покупает продукты, готовит, подает, а после еды прибирает за столом. Соседей напротив явно выводило из себя Розино своеволие, а глаза привратника невежливо поблескивали, когда он по утрам придерживал для нее дверь. — Барбара Дрезин. Девушка что надо. И хорошенькая. Вот бы тебя с ней познакомить.
— Студентка?
— Угу.
— Нет, спасибо.
Оторвав взгляд от блюда с выпечкой, которую Роза всегда располагала с такой фотогеничной художественностью, что Сэмми до смерти не хотелось тревожить аппетитную сырную ватрушку, он заметил, как Роза многозначительно переглядывается с Джо. Такими взглядами они обменивались всякий раз, как всплывала тема личной жизни Сэмми. А когда Роза была в квартире, всплывала эта тема гораздо чаще, чем нужно.
— Что такое? — спросил Сэмми.
— Ничего.
Роза с некоторой нарочитостью развернула у себя на коленях салфетку, а Джо продолжил химичить с каким-то пружинным устройством для раздачи карт, нужным ему для выступления. Завтра вечером у него был очередной показ фокусов на бар-мицве в «Пьере». Сэмми ухватил сырную ватрушку, обрушивая дармовой поваренный шедевр Розиной пирамиды.
Сэмми ухватил сырную ватрушку, обрушивая дармовой поваренный шедевр Розиной пирамиды.
Для развития темы Розе никогда не требовались какие-то реальные возражения.
— Просто, — сказала она, — у тебя всегда находится отговорка.
— Это не отговорка, — возразил Сэмми. — Это дисквалификация.
— А почему студентки дисквалифицированы? Напомни, а то я что-то забыла.
— Потому что рядом с ними я себе дубиной кажусь.
— Но ты вовсе не дубина. Ты прекрасно начитан, чертовски разговорчив, зарабатываешь себе на жизнь пером… ну, пусть даже пишущей машинкой.
— Я знаю. Но это иррациональное чувство. И я терпеть не могу глупых женщин. Думаю, мне с ними так скверно оттого, что сам я в университетах не обучался. И я смущаюсь, когда они начинают расспрашивать меня о том, чем я занимаюсь. Мне приходится рассказывать им, что я пишу комиксы, а потом я слышу: «Комиксы? Черт, да ведь это просто макулатура». Или, что еще хуже, эдак снисходительно: «Комиксы? Ах! Обожаю комиксы!»
— С Барбарой Дрезин тебя никогда не станет смущать то, чем ты занимаешься, — сказала Роза. — А кроме того, я уже рассказала ей, что ты также написал три романа.
— Проклятье! — вырвалось у Сэмми.
— Ах, извини.
— Послушай, Роза, сколько мне тебя просить, чтобы ты об этом больше никому не рассказывала?
— Еще раз извини. Просто я…
— Черт возьми, ведь это были дешевые романы. Мне платили за ярд. Зачем, по-твоему, для них псевдоним изобрели?
— Ладно, — сказала Роза, — успокойся. Все хорошо. Просто я думаю, что ты должен с ней познакомиться.
— Спасибо. Большое спасибо, но нет. У меня и так слишком много работы.
— Он пишет роман, — сказал Джо, очищая себе «чикиту». Похоже, он черпал немалое удовольствие в обменах репликами между своей подружкой и лучшим другом. Единственным вкладом Джо в убранство квартиры был штабель ящиков, в которых он держал свою быстро растущую коллекцию комиксов. — В свободное время, — добавил он сквозь полный рот банана. — Настоящий роман.
— А, брось, — махнул рукой Сэмми, чувствуя, что краснеет. — С моими темпами мы его только в глубокой старости прочтем.
— Я непременно его прочту, — сказала Роза. — Правда, Сэмми, мне бы ужасно хотелось. Уверена, он отличный.
— Никакой он не отличный. Хотя спасибо. Ты серьезно?
— Совершенно серьезно.
— Может быть, — сказал Сэмми в первый, но далеко не в последний раз за время их долгого союза, — когда я первую главу до ума доведу.
Когда Сэмми тем образцовым апрельским утром — небо в легких облачках, на каждом клочке зелени биг-бэндами покачиваются желтые нарциссы, в воздухе веет любовью и так далее и тому подобное — прибыл в конторы «Эмпайр», он достал из нижнего ящика стола без конца исправляемую первую (и единственную) главу «Американского разочарования», закатал в пишущую машинку чистый лист бумаги и попытался поработать, однако после разговора с Розой его не покидало чувство неловкости. Почему он не захотел хотя бы выпить по коктейлю с хорошенькой девушкой? Откуда он вообще взял, что ему не нравится ходить на свидания со студентками? С таким же успехом можно было заявить, что ему не нравится играть в гольф. Да, у Сэмми было чертовски ясное представление, что эта игра не для него, но неопровержимый факт состоял в том, что единственным полем для гольфа, на какое он в своей жизни ступал, было игрушечное, среди ветряных мельниц с шелушащейся штукатуркой на Кони-Айленде.
И почему, раз уж на то пошло, он не ревновал к Джо? Роза была очаровательной, нежной девушкой, от нее всегда пахло пудрой. Но тогда как Сэмми проще, чем с любой другой девушкой, было с ней общаться, обмениваться шпильками, беспечно секретничать, на Розу у него даже почти нигде ничего не чесалось. Временами это отсутствие всякого сладострастного чувства, столь очевидное им обоим, что Роза без малейших угрызений совести расхаживала по квартире в одних панталонах, прикрытых хлопающими полами одной из рубашек Джо, не на шутку Сэмми тревожило. Лежа ночью в постели, он пытался представить себе, как целует Розу, гладит ее густые темные кудри, поднимает полы рубашки, обнажая бледный животик… Однако в свете дня подобные химеры неизменно пропадали. Настоящий вопрос заключался в том, почему он гораздо сильнее ревновал к Розе.
«Он был просто счастлив видеть, что счастлив его друг, — напечатал Сэмми. В конце концов, это был автобиографический роман. — В жизни этого мужчины зияла дыра, которую ни один человек никогда бы заполнить не смог».