Макароны с сыром оказались излишним жестом — к тому времени, как они добрались домой, Томми уже спал. Сэмми с трудом удалось войти в дом с ребенком на руках.
— Он обедал?
— Пирожок съел.
— Это не обед.
— Еще коки выпил.
Томми спал глубоко, щеки его раскраснелись, а дыхание свистело сквозь зубы, загадочным образом теряясь в сверхкрупной футболке Полицейской легкоатлетической лиги.
— Ты себе ребра сломал, — обращаясь к Джо, сказала Роза.
— Нет, — сказал Джо. — Только скверный ушиб. — На щеке у него виднелся яркий рубец, лишь частично прикрытый прилепленным туда квадратиком марли. Ноздри его словно бы светились, как будто оттуда недавно шла кровь.
— Прочь с дороги, — сквозь зубы прохрипел Сэмми. — Я не хочу его уронить.
— Дай мне, — сказал Джо.
— Твои ребра…
— Дай.
«До чего же хочется на это посмотреть», — подумала Роза. По сути, ей ничего на свете так не хотелось увидеть.
— Почему бы тебе ему не позволить? — обратилась она к Сэмми.
Тогда Сэмми, затаив дыхание, сочувственно вздрагивая и морща лоб, передал спящего мальчика на руки Джо. Лицо Джо напряглось от боли, но он все же стерпел и встал, держа Томми на руках, с тревожной нежностью разглядывая его лицо. Роза и Сэмми стояли рядом, пылко наблюдая за тем, как Джо Кавалер смотрит на своего сына. Затем, в какой-то момент заметив, что оба заняты одним и тем же, они покраснели и улыбнулись, омываемые потоками сомнения, удовлетворения и стыда, которые оживляли все дела их временно оснащенной семьи.
Тут Джо не то откашлялся, не то закряхтел от боли.
Сэмми и Роза снова на него посмотрели.
— Где его комната? — спросил Джо.
— Ах, извини, — сказала Роза. — О господи. С тобой все хорошо?
— Все отлично.
— Это сюда.
Роза провела его по коридору в спальню Томми. Там Джо положил мальчика прямо на покрывало, украшенное узором из вывесок колониальных таверн и прокламаций с загнутыми уголками, отпечатанных грубым шрифтом войны за независимость. Прошло уже немало времени с тех пор, как приятная обязанность раздевания сына доставалась Розе. Уже несколько лет она желала ввести Томми в зрелость, независимость, в общую сноровку за пределами его возраста, словно надеясь, что он, как камешек, быстро проскользнет сквозь коварный пруд детства. Однако теперь Розу тронул в Томми именно слабый след ребенка — надутые губки и лихорадочный глянец век. Роза нагнулась и развязала ему ботинки, после чего совсем их стянула. Носки мальчика прилипли к паре бледных, вспотевших ног. Расстегнув грубые брюки Томми, Роза стянула их с лодыжек. Затем принялась поднимать рубашку и футболку, пока голова Томми не потерялась внутри общего комка. Тогда Роза медленно и ловко потянула футболку с рубашкой — и голова мальчика тут же оказалась на свободе.
— Славно у тебя получается, — заметил Джо.
Томми, судя по всему, усердно потчевали в полицейском участке мороженым и газировкой, чтобы развязать ему язык.
Томми, судя по всему, усердно потчевали в полицейском участке мороженым и газировкой, чтобы развязать ему язык. Лицо ему явно требовалось помыть. Роза пошла за полотенцем. Джо последовал за ней в ванную, неся в одной руке ботинки, а в другой — скатанную в аккуратный шарик пару носков.
— У меня в духовке обед.
— Я страшно проголодался.
— А зубов ты, случайно, не сломал?
— Случайно, нет.
Это было сущее безумие — они просто разговаривали. Голос Джо звучал в точности как его голос — звучный, но с легкой фаготной хрипотцой; протяжный габсбургский акцент по-прежнему был на месте, звуча по-докторски и не вполне подлинно. Позади, в гостиной, Томми перевернул пластинку, которую Роза до этого поставила; теперь Роза ее узнала — «Новые понятия об артистизме в ритме» Стэна Кентона. Джо последовал за ней назад в спальню, и Роза стерла липкую сладость с нежных губ и пальцев Томми. Наполовину обсосанный «шарм-попс», который мальчик сунул в карман брюк, теперь отметил липкий континент на гладкой и безволосой впадине его бедра. Роза стерла след от леденца. Пока она усердствовала, Томми что-то пробормотал и вздрогнул, а однажды его полные тревоги глаза вдруг распахнулись. Роза с Джо обменялись недовольными гримасами — ну вот, они все-таки его разбудили. Однако мальчик опять закрыл глаза, и, пока Джо его поднимал, а Роза управлялась с одеждой, им удалось натянуть на него пижаму. Затем Джо, опять слегка простонав, приподнял Томми, пока Роза отворачивала одеяла. Наконец они его туда запихнули. Джо нежно убрал волосы со лба Томми.
— Какой большой мальчик, — сказал он.
— Ему скоро двенадцать, — сказала Роза.
— Я знаю.
Выходя из комнаты. Роза обернулась посмотреть на Томми и испытала побуждение вернуться назад, забраться к нему в постель и какое-то время там полежать, ощущая глубокое томление, чувство отчаянной тоски по сыну, что охватывало ее всякий раз, как он спал у нее на руках. Затем Роза закрыла дверь.
— Давайте поедим, — предложила она.
Лишь когда они все трое уселись в столовой нише на кухне, Роза впервые толком посмотрела на Джо. Теперь в нем словно бы появилось что-то более плотное. Лицо Джо как будто состарилось меньше, чем лицо Сэмми или (видит бог!) самой Розы, а в его выражении, пока он с интересом знакомился с новыми видами и запахами уютной кухни от Пенобскотта, виделось нечто от озадаченного старины Джо, каким она его помнила. Роза читала про эйнштейновского путешественника, который передвигался со скоростью света и, вернувшись всего лишь через несколько лет, обнаружил, что все, кого он знал и любил, либо согбенные старцы, либо уже тлеют в земле. И Розе казалось, как будто Джо вернулся именно так — из какого-то далекого, прекрасного и невообразимо холодного места.