Командор знал толк в допросах и лет десять назад превратил бы Хайме из судьи в ответчика, но сейчас коса нашла на камень. Или камень на косу?
— Вашим ординарцем в Сургосе был Хулио Перес? — деловито уточнил импарсиал, пропустив мимо ушей претензию.
Или камень на косу?
— Вашим ординарцем в Сургосе был Хулио Перес? — деловито уточнил импарсиал, пропустив мимо ушей претензию.
— Да, — сменил тон командор. — Я вспоминаю это имя и этого человека. Это был честный солдат.
— Он здесь.
— Этого не может быть. Он убит.
— Кем?
— Неизвестно. По моему приказу Перес пошел справиться о здоровье сеньора де Реваля и не вернулся. Подозрения пали на хитано, но допросить их не удалось. Адуар внезапно покинул Сургос, а я готовился к Лоасскому маршу и не мог уделить расследованию должного внимания, хоть и сожалел о Пересе. Очень сожалел.
— Что ж… — Хайме перевел взгляд на бывшего ординарца. — Кто тебя убил?
Безумное дело, безумные вопросы, безумная ночь…
— Вожак хитано, — не стал скрытничать Перес, — его зовут Мигелито.
— Почему?
— Я видел, как он выскользнул из одной комнаты в гостинице, только и всего. Я не ожидал удара, ведь хитано дрались вместе с нами.
— Ты не путаешь?
— Нет, сеньор.
— Дон Диего, вы подтверждаете, что этого человека убил Мигелито?
— Он мне так сказал.
— Что видели вы?
— Перес вошел в комнату, где лежал я, и вынул нож. Мигелито был со мной, но его скрывал полог. Он отобрал нож и вывел убийцу из комнаты. Потом вернулся за мной и сказал, что тот мертв.
— Перес, почему ты хотел убить этого человека?
— Сеньор, я никогда его не видел!
— Видел, только он был младше на семнадцать лет. Его имя Леон-Диего де Гуальдо. Теперь вспомнил?
— Я слышал, что он вез письмо командору и расшибся.
— И это все?
— Да, сеньор.
— Ты не видел, как он приехал, и не брался поводить его коня?
— Нет, сеньор. К дону Гонсало в тот день не приезжал никто.
— Ты был не только ординарцем, но и конюхом?
— Да, сеньор.
— Ты любишь лошадей?
— Да, сеньор. — Показалось или голос слегка дрогнул? Как бы то ни было, это единственная возможность загнать лжеца в угол. Если только Перес лжец…
— Что бы ты сказал о конюхе, покалечившем коня? Намеренно покалечившем. Лошадь долго бежала, конюх взялся ее обиходить, а вместо этого отвел в холмы, перебил ногу и бросил. Она пыталась встать и звала, но рядом не было никого, кроме мертвого хозяина. Его тоже убили, но сразу, а конь должен был умирать долго. Что ты думаешь об этом человеке, Хулио Перес?
— Это… Это безбожно, сеньор!
— Да, — согласился Хайме, — это безбожно. Человек грешен, конь — нет. Значит, ты любил лошадей? Так отвечай за то, что предал и их. Пикаро!
Де Реваль не был уверен, что у него получится, но Пикаро пришел. Он тоже помнил и тоже хотел знать. Оседланный конь показался из-за камней и, ковыляя на трех ногах, побрел к Пересу, а тот… Тот сперва замер, не веря своим глазам, а потом бросился к скалам, но на его пути стоял гнедой жеребец с белой отметиной.
Конюх шарахнулся к озеру, вода откликнулась болезненным ржаньем. Пикаро выбрался на берег, и, не отряхиваясь, по колено в тумане потащился навстречу дрожащему человеку. Хайме узнал подаренное отцом синаитское седло, потом его вернули в Реваль, но теперь оно кое-как болталось на мертвой лошади. Конь не скалился, не прижимал ушей, просто раз за разом выступая из ночного марева, ковылял навстречу тому, кто его погубил. Кони не лгут, кони помнят… Люди тоже помнят.
Перес затравленно оглянулся и кинулся к статуе, но на пути у него вновь оказался Пикаро. Жеребец пытался поджать изувеченную ногу, а из темных блестящих глаз вытекала слеза за слезой.
— Ты признаешь свою вину, Хулио Перес? — крикнул Хайме, чувствуя, что задыхается. — Ты покалечил коня? Ты приходил убить всадника?
— Да! — заорал бывший конюх в плачущую гнедую морду. — Да! Это я… Я тебя покалечил. Я не хотел! Мне приказали… Дон Гонсало приказал… Так было надо… Уйди… Во имя Господа!
Диего не лгал и не бредил — гонец добрался до Сургоса, отдал повод конюху Хенильи и поднялся к командору. Чтобы вновь оказаться в раскаленных холмах.
— Что тебе приказал Гонсало де Хенилья? — спросил Хайме убийцу. — Я имею в виду оба приказа, ведь ты был должен убить дважды.
— Оставьте этого несчастного! — пророкотало сзади. Мраморный Хенилья стоял все в той же позе, если не считать скрещенных на груди рук. — Гонца отравил я, и я же приказал сделать так, чтобы смерть приняли за несчастный случай. Я сделал это ради блага Онсии и торжества нашей веры, и война подтвердила мой выбор. Для достижения святой цели допустимо многое, брат Хуан подтвердит мои слова от имени Святой Импарции. Не правда ли?
2
Командор сознался, но Диего и без его слов знал, что это он. Не знал — почему.
— Ради блага Онсии вы едва не впустили хаммериан в обитель Пречистой Девы Муэнской? — Лихана казался растерянным, но едва ли не сильнее всех был потрясен все еще не сгинувший «белолобый». Полковник воззрился на Хенилью как на самого Сатану. Он был прав.
— Дьявольщина, — пробормотал Альфорка, — вот ведь дьявольщина…
Доблехо молчал, сжав кулаки, Перес, опустив голову, стоял перед изувеченным Пикаро, дон Луис теребил бородку. Светила луна, и на озере лежала серебряная полоса, словно мост, по которому не пройти.