Простыни были сброшены на пол. Гьомар придерживала Марии ноги, та корчилась и вопила. Аквамариновые глаза стали красными и круглыми, словно у кролика. Неужели она была такой же? Но она почти не кричала. Не могла из-за Фарагуандо.
«Господь услышал наши молитвы. Род де Ригаско не будет прерван…» Так сказал духовник тогда еще инфанты, едва ли не сутки просидевший в углу комнаты. Она рожала, и все это время Фарагуандо был рядом. Он нес утешение, так потом говорили все. Инес тоже так говорила, но темная фигура под распятием пугала. Как же она хотела, чтоб павлианец вышел, она даже попросила об этом сначала врача, потом мать. Но врач не услышал, а мать испуганно замотала головой. Карлос бы ее понял, и Бенеро. Этот выставит хоть святого, хоть короля, впрочем, у суадитов нет ни тех, ни других.
Инья могла сто раз выйти или отвести взгляд, но зачем-то смотрела, вспоминая то, что шестнадцать лет назад творилось с ней самой. Волны боли, врача-ромульянца, расписанный нюнюфарами потолок, который то опускался, то уходил ввысь, и неожиданный кошачий писк. Она так и не поверила, что это закричал ее сын. Потом Карлос ни разу так не плакал, хотя спокойным его назвать было трудно…
— Ох ты! — вздохнуло рядом. Инес увидела закусившего губу парня и вдруг вспомнила его имя — Пепе. Пепе, уставясь в пол, забормотал молитву, Инес хотела последовать его примеру, но не могла оторвать взгляда от разворошенной постели.
— Тужьтесь, сеньора! Тужьтесь!
— Нет! — У нее не только глаза кролика, у нее кроличий взгляд!
— Тужьтесь!
— Тужься, кому говорят! — визжит Гьомар.
Роженица мотает головой, она ничего не слышит и не понимает. Ничего! «Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus», — звенит под ухом, и губы сами собой повторяют: «Et benedictus fructus ventris tui…» Неважно, что Мария врала, неважно, кто убил Гонсало, неважно, что думает Хайме, только бы обошлось!
Господи, сделай так, чтобы все обошлось с обоими — и с Мариитой, и с маленьким! Ты же дал мне Карлоса, помоги и этой несчастной дурочке… Она полюбила, а любовь не может быть грехом! Маленький неповинен ни в чем, так подари ему жизнь, Господи, и спаси от Сан-Федерико мать и врача…
— Идет, сеньор! Идет!
Бенеро молчит, но Инес видит измазанный слизью шарик… Шарик поднимается наверх и замирает, можно разглядеть слипшиеся волоски.
— Тужьтесь сеньора. Да тужьтесь же!
— Тужься! Слышишь, что сеньор говорит?! Святая Дева, ну и овца!
— Сеньора, старайтесь!
Не понимает… Даже кричать перестала, и глаза закатились. Неужели конец? После всего?! После того, что для нее сделали?!
— Мария! Да очнись ты! Вспомни Диего! Он ждет… Он же из-за тебя, и Бенеро…
— Диего, — в кроличьих глазах зажигается какая-то искра, — я хочу… Это из-за него!.. Все из-за него! Ай!
— Мария!
— Отставьте, сеньора, — сводит брови врач, — она больше не может. Утомилась.
— Утомилась?!
Не слышит. Смотрит на роженицу, а они с Гьомар смотрят на него.
— Гьомар! — Голос Бенеро был громким и резким. — Давите. Сверху! Вот так, поняли?
— Да, сеньор, — сквозь крик роженицы откликнулась служанка, нажимая обеими руками на верх живота.
Шарик чуть приближается и замирает, как застрявший в печной трубе котенок. По лбу Гьомар течет пот, губы роженицы искусаны в кровь, Бенеро что-то делает, но разве разглядишь…
— Не выродит, — пророчит служанка, — куда ей! Грешница слабосильная…
— Держи ноги, — рявкает Бенеро. — Щипцы, сеньора!
Инес сдувает к раскрытому сундуку. Никаких щипцов там и близко нет, но зачем-то врач разглядывал эти ложки. Инес хватает обе, бросается назад. Бенеро вырывает одну из рук. Значит, она угадала, но кто додумался назвать этот ужас щипцами?!
— Держи! — это не ей, это Гьомар.
Инес замирает, сжимая вторую «ложку». Пепе под ухом в который раз бубнит «Pater noster». Гьомар держит задыхающуюся Марию, что творит Бенеро, можно лишь догадываться. Шаг вправо, и она увидит все, но ноги словно приклеились к ковру, а глаза — к напряженной шее врача. Лучше б Васкес написал разрушающего храм Самсона вот так же, со спины…
— Вторую! — не оборачиваясь, потребовал «Самсон». Инес торопливо сунула в окровавленные пальцы вторую железку. Ковер под ногами качнулся, перед глазами замерцало и тут же погасло, зато по затекшей спине побежали мурашки. Схватившись за горло, Инес следила за чужими руками, копающимися в женском теле, из-под которого расплывалось кровавое пятно. Такое не смоешь…
— …ата, Адонай Элокейну, борэ аолам! — отчетливо произнес врач, на алое выпали темные сгустки, и Инес все-таки зажмурилась, пытаясь молиться, но знакомые с детства слова рассыпались порванными четками, а потом раздался тоненький писк, утонувший в крике Гьомар.
Такое не смоешь…
— …ата, Адонай Элокейну, борэ аолам! — отчетливо произнес врач, на алое выпали темные сгустки, и Инес все-таки зажмурилась, пытаясь молиться, но знакомые с детства слова рассыпались порванными четками, а потом раздался тоненький писк, утонувший в крике Гьомар.
— Сеньор! — служанка таращилась на врача и на то, что он яростно тряс. — Что вы…
Писк повторился. Гьомар осеклась на полуслове и всплеснула руками.
— Возьми, — коротко велел Бенеро, сунув служанке то, что только что тряс, — обмой. Ей нужно тепло.