— Я был совсем маленьким, но я помню, — повторил странный гость. — Мне говорили: «Мы пойдем к отцу», и я знал, что мама будет стоять на коленях. Для меня идти к отцу означало церковь. Потом Гьомар сказала, что стоять на коленях можно в любой церкви, а отец лежит в королевской. Я не понимал, почему он лежит, если он стоит. Мне объяснил дядя Хайме. Он ведь был с отцом, с вами, и выжил…
— Дон Хайме дрался не хуже прочих, — произнес горец, и Спящий понял, что слышал это имя прежде.
— Дядя мечтал стать офицером, — негромко откликнулся юноша, — помешала рана. Я ношу шпагу за него и за отца, но лоассцы… Война, Фарабундо, еще не самое страшное! Если б отец не погиб, он бы дошел до королевы, он бы объяснил…
Горец опустил голову.
Не понял? Спящий тоже не понимал, но королеву он вспомнил. Она была такой молодой и все время оглядывалась, словно кого-то искала. Однажды он подвел ее к креслу и встал рядом. Королева смотрела куда-то вниз и улыбалась, но что было внизу? Что там вообще было?
— Я должен идти, — в голосе офицера слышалась горечь, — должен вернуться в полк, но я не хочу воевать за Саграду!
— Ты не хочешь уходить? — проснулось озеро. — Ты можешь остаться…
— Гуальдо вас принял, — подтвердил Фарабундо. Его руки были пусты, но Спящий словно бы видел в них дубину. — Хозяева рады будут. Скоро ночь… Одним словом, ТА ночь…
— Я помню. Я родился через полгода после их смерти. Невеселое будет у меня совершеннолетие, отец, но ты бы не прятался. И я не стану. Всегда можно что-то сделать, даже если нельзя. Нет, Фарабундо, я не останусь. Не могу. Я — де Ригаско, значит, я должен.
— Кому? — спросили Фарабундо и озеро.
— Не знаю, — де Ригаско сосредоточенно свел брови, — наверное, всем… Отцу, тем, кто был с ним, друзьям, солдатам, дяде…
Он тоже был должен… Хитане, что стояла у дороги с цветком в волосах. Он спросил, а девушка ответила. Она пришла из-за перевала, где правит та, что вечно косит. Он подарил ей кольцо за цветок… Нет, это она бросила ему цветок. Хитана хотела оседлать коня, ведь его ждали… ждала… У той, второй, были голубые глаза и светлые волосы, она испугалась цветка, а он оставил ее и ушел. Чтобы прогнать ту, что косит. Цвел шиповник, катились вниз камни. Рядом кто-то стоял… Хайме! Он тоже был там. Вместе с Фарабундо и другими. Они смотрели вниз на дорогу, хотя могли уйти… Они были должны.
С высоты, с истинной высоты он бы заметил чужаков раньше, но тогда Спящий не знал полета, как и те, кто был с ним. Они стояли в зарослях торчевника и ждали, а в выгоревшем небе кружили хозяева. Они тоже ждали, а потом полилась кровь. Сперва чужая…
— Я помню! — отчетливо сказал Спящий и поднялся. — Я все помню…
Теплая волна лениво лизнула разноцветную гальку, заплясало на бронзовом клинке предвечернее солнце, сухо прошелестела испуганная желтоголовица и исчезла под осколком мрамора. Гости ушли, а он и не заметил.
— Я его видел, — негромко произнес Спящий, — готов поклясться, что я его видел… Зачем он приходил?..
— Разве ты не узнал? — спросило озеро. — У него твои глаза…
2
Рэма
На лицевой стороне жетона сжимал в клюве оливковую ветвь голубь. Мастер сделал все возможное и невозможное, с великим тщанием изобразив малейшие подробности вплоть до коготков на лапках и прожилок на крохотных листочках. Двенадцать серебряных кружков, ожидая хозяев, празднично поблескивали на столе. Вечером семь перекочуют к членам Совета Общества Пречистой Девы. Нового монашеского ордена, наконец признанного папской буллой Regimini militantis ecclesiae.
— Ты не должен останавливаться, — потребовал Коломбо, внимательно разглядывая голубя на жетоне. — Генерал ордена — это неплохо, но орден слишком мал! Шесть десятков адептов — это несерьезно! У тебя даже нет собственного монастыря… И что это за темные перья в хвосте? У меня нет ни единого черного пера. Ни единого! Эту медаль следует заменить… За счет испортившего ее ювелира.
— Зачерненные перья создают объем, — рассеянно объяснил Хайме, пытаясь отбиться от наплывающих воспоминаний, — иначе ты будешь казаться плоским.
Ни единого! Эту медаль следует заменить… За счет испортившего ее ювелира.
— Зачерненные перья создают объем, — рассеянно объяснил Хайме, пытаясь отбиться от наплывающих воспоминаний, — иначе ты будешь казаться плоским. То есть не ты, а символ ордена.
— Я — фидусьяр генерала ордена, — напыжился голубь, — значит, это могу быть только я. И рисовал ювелир меня. Целых два дня.
— Хорошо, ты, — пожал плечами Хайме и перевернул жетон. На тыльной стороне кружил внушительный коршун. Надпись под голубем гласила «Кротостью…», а над коршуном — «…и убеждением!» Читать фидусьяр не умел, но ему хватило рисунка. Коломбо отвернулся и спрятал голову под крыло. Возмутился и обиделся.
Раньше бы на кощунника обрушился ливень угроз и поучений, но с тех пор, как Хайме обрел второго спутника, Коломбо предпочитал злиться молча. Дон Луис напоминал о себе, лишь когда того требовало дело, но фидусьяр чуял коршуна даже сквозь стены и крыши. Первое время голубь то и дело впадал в панику, пытаясь забиться за пазуху или требуя свой мешок. Потом привык и даже научился извлекать удовольствие из своего положения. Возвращаться на голубятню Святого Павла, чтобы затем перейти к какому-нибудь младшему дознавателю, Коломбо не хотелось отчаянно, а после первой же аудиенции его святейшества фидусьяр пришел к выводу, что все не так уж и плохо. О коршуне не знал никто, зато спутника, обласканного Папой онсийца видела вся Рэма. Коломбо пыжился, взмахивал крыльями, урчал и в эти мгновенья прямо-таки лучился довольством. Впору позавидовать. Увы, Хайме внимания к его персоне и знаков расположения сильных мира сего для счастья было мало.