— Альконья враждебна кресту? — Ответит или нет? Впрочем, молчание тоже ответ.
— Скорее, чужда. Альконья старше нашей с вами веры, дон Хайме, много старше. Иногда мы с высоты видим в озере башни и знамя с золотой птицей. Его забыли задолго до Газдрубалов…
— Вы?
— Те, кто погиб на дороге. Дон Мануэль, дон Себастьян, я, де Гуальдо, хитано, стрелки…
— На берегу их не было, — напомнил Хайме, глядя на черные точки в наполненной светом чаше. Откуда они взялись, ведь только что небо было пустым.
— Другие спокойны, — откликнулся Лихана, — они уже почти птицы, как и те, кто ушел раньше… Их много, но они забыли, кем они были, или хотят забыть. В небе мы вместе, но ночь им уже не нужна. Им хватает дня, солнца и крыльев.
— А вам нет?
— Как и вам, дон Хайме. Вы не смогли просто жить, когда ваши раны позволили вам встать. И мы не можем. Это трудно объяснить, но когда-нибудь вы поймете, ведь вы — один из нас. Когда вы пришли к нам, вы умирали, как и Диего, когда его бросили в холмах.
Конечно же! Бенеро говорил, что выпитой атлинии хватило бы на троих…
— У вас будет выбор между Альконьей и крестом, — прервал молчание Лихана, — у дона Карлоса он был.
— Я видел мертвого коршуна у ног Мигелито, — заговорил о другом Хайме, — вы все-таки смертны?
— Мы живем, пока живет Альконья и пока она этого хочет. Тот мертвый был стариком… Он устал, и его отпустили в обмен на кого-то из нас. Над ним три дня кружила стая, но мы не понимаем их язык.
— Дон Луис, что такое Альконья?
— Я знаю о ней не больше, чем птицы о небе.
— А что знают птицы о небе? — спросил Хайме, невольно запрокидывая голову.
— Что оно есть и предназначено для полета и солнца. Или звезд и луны, если ты сова или соловей. Дон Хайме, мы уже на границе. Я не оставлю вас и не забуду, зачем я с вами, но за пределами Альконьи вы меня не услышите.
— Вы не сможете говорить?
— Я смогу слышать, я смогу думать. Тот, кто провожал молодого Гуальдо, устал и вернулся, но мы вас не оставим.
— Дон Луис, вы не обязаны меня сопровождать.
— Я не скажу ничего, что навредит дону Хайме, — завопил Коломбо, — ничего… Даже про суадита!.. Не надо за мной следить! Я же все сделал правильно с Арбусто!
Черная птица, не ответив, взмыла в небо. Белая замолчала. За сухим руслом лежала Муэна. Она была такой же, как позавчера, как семнадцать лет назад, — выгоревшие, окутанные мутным маревом холмы, слепое белое солнце и пыль, пыль, пыль… На мгновение Хайме почудился тоненький девичий силуэт на обочине, но это было всего лишь памятью, которая сплелась с жарой и разлукой. И все-таки Хайме окликнул спутника:
— Дон Алехо, посмотрите вон туда. Вы ничего не видите?
— Мулы, — со знанием дела кивнул капитан, — и много.
Вы ничего не видите?
— Мулы, — со знанием дела кивнул капитан, — и много. Лучше завязать лицо от пыли. У вас есть платок?
— Есть.
Шарф Инес. Повод лишний раз тронуть серебристый шелк. И еще раз взглянуть вверх, на словно бы повисшую над иссякшим потоком стаю. Маноло, Себастьян, горцы, хитано… Когда-нибудь он к ним вернется. Или не вернется, а отправится по вымощенной ошибками и благими намерениями дороге в преисподнюю, но так ли это важно, если другим не придется выбирать между жизнью и совестью? Если эти другие даже не узнают о выборе какого-то монаха, а просто будут жить.
Тропа влилась в словно присыпанную дешевой мукой дорогу. Ветра не чувствовалось, даже самого жалкого. Поднятая копытами пыль превращала путников, кем бы они ни были, в серых мельников. Что поделать, на дорогах в августе все кони сивы, а все всадники — седы… Но не все седы дважды.
Эпилог
1591 год
1
Лаго-де-лас-Онсас
Темноволосый офицер обернулся к сопровождавшему его горцу, что-то сказал и ловко спрыгнул на землю. Горец спешился следом, он был выше и заметно старше спутника. Гости двинулись вперед, но через пару шагов младший замер и перекрестился, старший тоже остановился. Он держался сзади, словно не желая мешать.
Ждать долго не пришлось. Офицер упрямо тряхнул головой и быстро пошел вперед. Он был сном, как и горец, и перебиравшие ногами лошади, это Спящий знал точно, потому что видел озеро. Он всегда видел во сне озеро: то серебряное от луны, то багровое от заката и почти никогда — освещенное солнцем.
Иногда ему снились люди, но чаще берега оставались пустынными, только менялся цвет неба и воды. Спящий любил свои сны, но любил и пробуждения, когда озеро стремительно уходило вниз, тело становилось крылатым, а земля — далекой и плоской. Он знал, что жизнь — это солнце и полет, сон — берег озера, а смерть — каменная клетка и долетающее сквозь нее бормотанье. И еще он помнил, что кроме снов и полета было что-то еще…
— До сих пор не могу поверить! — Молодой человек глядел Спящему прямо в лицо. — Все знаю, а не могу. Здравствуй, отец!
Отец? Чей? Взволнованное молодое лицо и в самом деле казалось знакомым. Человек подошел еще ближе, протянул руку, коснувшись Спящего, но это был сон, и тот ничего не почувствовал.
— Я его помню, — офицер говорил, не оборачиваясь, он не мог видеть подошедшего спутника, зато его видел Спящий, и не в первый раз. Беловолосый силач ему снился чаще других. Горец, женщина с пепельными волосами и маленькая девочка. Порой с ними бывал мужчина с повадками воина и упрямым взглядом. Когда воин появлялся один, сон становился тревожным, словно перед грозой.