— Моя вина. — Хайме стремительно опустился на колени, но не рассчитал, вернее, не учел старую рану, бессонную ночь и яд. Окно с голубями подернулось рябью, и рябь эта понеслась по кругу, словно Хайме оказался на ярмарочной карусели, все кружилось глухо урчащим мутным колесом, и только взгляд лысеющего апостола продолжал буравить душу. — Моя вина! — Суадит более чем прав, с такой головой не выдержать не то что допроса с пристрастием — долгого разговора.
— Я хотел скрыть чужой грех… Он пятнал… честь… Онсии…
— Брату Хуану нужен врач! — Пленилунья. Тоже хочет скрыть грех, правда, другой, вот и тянет время, а Торрихос молчит… Он ничего не знал. Он и вправду ничего не знал! Господи, неужели эта тварь теперь говорит только со святыми?
— Святой отец, я могу… Я здоров и должен понести наказание.
— Ты его понесешь! — пообещал Фарагуандо. — Но Господь не для того исцелил тебя, чтобы ты наносил себе вред, изнуряя свое тело. Ты предназначен для иного. Поднимись и сядь.
Подняться было еще трудней, чем упасть, но Хайме это как-то удалось. Альгвазил принес воды, врач-мундиалит, словно карауливший за дверью, вцепился в руку.
— Ты угоден Господу, — струной прозвучало в мозгу, — и Он послал ангела, чтобы исцелить тебя и открыть тебе истину, но ты убоялся людского недоверия и скрыл услышанное.
Ангел, открывший истину… Суадит, пообещавший легкую смерть? Если б Хайме стоял, он бы свалился еще раз. Импарсиал покосился на окно — Коломбо, раздуваясь от гордости, восседал между голубем Торрихоса и чужаком. Если это был бред, то на удивление четкий, хотя альконийский холм Хайме тоже видел как наяву.
— Святой отец, — врач, как и Санчес, смотрел только на великого Фарагуандо, — я подозреваю худшее… Необходимы срочные меры…
— Ангел Господень уже исцелил меня, — прервал лекарское блеянье Хайме. Если происходящее не сон, Фарагуандо ответит. Неважно что, главное, будет ясно, на каком они свете. И Торрихос что-то да поймет.
— Ты признаешь, что по малодушию скрыл случившееся с тобой и отрекся, как отрекался Петр?
— Моя вина, — пробормотал Хайме, с трудом разбирая собственный голос.
— Ему можно говорить? — забеспокоился Пленилунья.
— Весьма нежелательно.
— Капитан Арбусто, — холодно прозвенело в голове, — был «новым христианином», тайно отправлявшим суадитские обряды. Исполненный гордыни и злобы, он проник в Закрытый трибунал, чтобы вредить Мундиалитской церкви. Подстрекаемый суадитами, синаитами и хаммерианами, он убил великого Хенилью и в насмешку над ним развратил его вдову.
— Маркиза не была любовницей Арбусто, — выдохнул Хайме, прежде чем сообразил, что говорит. — Этого не могло быть…
— Подобранную в грязи славнейшим из полководцев блудницу совратил сообщник убийцы, тоже новый христианин, — отчетливо произнес знакомый чистый голос. — Соблазнителю были обещаны тридцать тысяч дукатов, но Арбусто, суадит душой и телом, не захотел платить…
— Ты был отравлен и не видел, как убийца разоблачил себя и как зло пожрало зло, — снизошел до объяснения Фарагуандо, и Хайме понял, что если и сошел с ума, то не в одиночестве. На плече что-то привычно шевельнулось. Коломбо… А он и не заметил, как фидусьяр занял свое место, но что же здесь творится?! Папские голуби не лгут, а в доме Коломбо не было! Не было, но этого не доказать, даже если он рехнется окончательно и вступится уже за честь Протекты…
— Я поклялся защитить… честь Хенильи! — Если фидусьяры способны врать, как об этом до сих пор не узнали?! Или это тайна лишь для несведущих? — Святой отец, хаммериане, узнав о падении Марии, возликуют.
— Ложь да не станет орудием Господа! Ты согрешил, хоть и движимый благими намерениями.
Хайме не ответил, отстраненно глядя на исповедника Хуаны снизу вверх. Возвышающийся над столом и целым миром Фарагуандо напоминал разгневанного апостола не только взором, но и лицом. Расписавший дворцовую церковь художник был не просто добрым мундиалитом, он был мундиалитом умным.
— И все же честь Хенильи — это честь Онсии, — развернул знамя Пленилунья, — а честь Онсии — это честь ее величества. Ее поругание приведет в восторг врагов нашей веры, ведь Онсия — ее оплот и ее надежда.
— Да, это так, — согласился с извечным врагом Торрихос, — Мария де Хенилья была обласкана ее величеством. Весть о том, что Мария недостойна оказанной ей чести, опечалит и оскорбит государыню.
— Даже сотня блудниц не унизит одного праведника, — отрезал Фарагуандо, — как не унизил Господа поцелуй Иудин. Моя духовная дочь узнает все сегодня же.
— Судьбу вдовы Орла Онсии решит ее величество, — отступил, но не сдался Пленилунья, — но сейчас важнее всего поймать сбежавших преступников и освободить герцогиню де Ригаско. Для этого следует сохранить тайну…
Пленилунья говорил долго и убедительно, но Хайме почти не слушал — просто не мог. Суадитские дукаты, ангелы, убийцы, прелюбодеи, фидусьяры смешались в один неимоверный ком, куда кто-то сунул отравленную иглу. Ее нужно было найти, но инкверент был слишком измотан и растерян.
— …трудно не согласиться, — это уже не Пленилунья, это Торрихос, — поймать преступников необходимо, но меня безмерно удивила легкость, с которой глава Закрытого трибунала признал вину своего капитана. Я хочу знать, что за этим стоит. Капитан Арбусто дель Бехо возбуждал подозрение или дело в чем-то другом? Только ли один он проник в Протекту или у него есть сообщники?