— «Продешевил! Продешевил!» — услышал я причитания на канале мыслесвязи. — «Ну надо же!»
— «Послушай, Лис», — пытался успокоить я своего друга, — «всех денег все равно не заработаешь. К тому же зачем тебе их столько? Сегодня?завтра мы набираем достаточно материала для доклада в Институт и отбываем восвояси, сделав всем ручкой. Благо, при помощи Хельмута мы сможем достаточно близко подобраться к главным источникам информации, да и сам факт связи сегодняшнего мероприятия с политикой Ганзейского союза весьма пикантная приправа к нашим непредвзятым наблюдениям».
— «А репутация!» — продолжал причитать мой друг. — «Моя репутация! Так лохануться!» — Отчаяние Лиса было столь велико, что его безмолвный вопль, похоже, заставил обернуться седобородого старца в черно?алом одеянии, опиравшегося на длинный посох.
— «Приди в себя, на нас уже обращают внимание».
Ведун перевел взгляд с Лиса на меня и, скривив губы в какой?то странной усмешке, отвернулся.
— «Ладно, все?все, проехали. Нет, но так лохануться!»
* * *
Сотни людей в кольчугах, колонтарях[7], байданах[8], а то и в простых тегеляях[9] толпились около каменной колоколенки, где в окружении недреманной стражи красовалась святыня и гордость Новгорода, залог его вольностей и прав — гулкий вечевой колокол.
— …Господин Великий Новгород с Русью испокон веку единой кровью был. Отсюда и Рюрик пришел, и князь Ярослав в трудную годину здесь хоронился. Ежели град Киев — отец иным городам русским, то Новгород, почитай, всей Руси колыбель. — Слова оратора были встречены гулом одобрения.
— Это Гнездило Рогволдович, — пояснил стоящий рядом Штолль, — старшина новгородский.
— Вот и сегодня, — продолжал выборный голова боярского совета, — Новгород в своих стенах собрал честных мужей, для коих кровь и слезы Руси больнее кнута и страшнее мора. И вновь Новгород готов силой, — Гнездило воздел кулак к небесам, — всей мощью своей поддержать славных витязей земли русской в столь трудную годину. И в этот великий день, великий час, — боярин развел руки, словно пытаясь охватить ими всю площадь, — клянетесь ли вы, друга, и ты, Володимир свет Ильич, храбрый Муромец, беречь пуще глаза своего права и вольности Великого Новгорода? И в час победы вашей, в память о нашей подмоге, оружною рукой защищать его от злого ворога?
— Клянемся! Клянемся! — ревела площадь, и мне показалось, что, потребуй сейчас боярин у собравшихся после победы совершить церемонию харакири, и в этом не получил бы отказа.
Среди собравшихся у вечевого колокола я давно заприметил человека, которого мысленно окрестил Володимиром Муромцем. Макушкой вровень с рослым новгородским боярином, он был вдвое шире его в плечах, и огромная косматая голова, слегка склоненная набок, чтобы лучше видеть говорившего, производила впечатление какой?то стихийной, несгибаемой, неумолимой мощи, способной двигать горы и останавливать светила в полуденном небосклоне. Я невольно залюбовался матерым человечищем, но то, что произошло далее, повергло меня в шок. Он встал.
Толпившиеся на возвышении люди закрывали от меня богатыря, и мне казалось, что он стоит, слушая новгородского старшину. Так вот, это была ошибка — он сидел.
— Ну ни?че?го себе! — услышал я за спиной восхищенный возглас Лиса, рост которого достигал шести футов шести дюймов. — Это ж как такое уродилось?!
Голова боярина Гнездилы теперь красовалась где?то на уровне груди Муромца.
— Я свое слово уже молвил, — произнес Володимир голосом, которому гулко вторил молчавший дотоле вечевой колокол. — Все права и вольности на Руси и в землях новгородских от века существовавшие — святы. Другого слова у меня нет. Всем вам, друга мои, ведомо, чего хочу я — Русь желаю видеть вольну и сильну. А кому из вас невдомек, что лишь в единении ста? Потому зову вас сегодня с собой не на разбой, а на деяния великие. Сегодня с нами в правом деле князья Рюрикова рода: Мстислав Киевский да Святополк Туровский. С утра нынче весть пришла из далекого Галича от князя Данилы, что с нами он. И как мы сегодня под единым великим стягом собираемся, так и вся Русь соберется!
— Стойте, стойте, народ православный! — разнесся над толпой голос, который после рокотания защитника земли русской можно было бы назвать слабым, когда б не перекрывал он ликующий гомон толпы. Расталкивая плечами собравшихся у лестницы, на помост взобрался опиравшийся на пасторский посох старец в черном одеянии и с наперсным крестом, до половины сокрытым окладистой бородой.
— Игумен Филимон из Софии, — услышал я поблизости. — Вот же принесла нелегкая!
— Стойте православные! — гневно потрясая посохом, вещал игумен. — Разве не знаете вы, на что руку поднимаете? Или неведомо вам, что всякая власть от Бога?
— Не рви горло, отче! — Муромец благодушно усмехнулся и положил руку на плечо священника. Сам, видимо, того не желая, святой отец рухнул на то место, с которого недавно встал Володимир Ильич. В толпе раздался хохот.
— Ну, че лыбитесь? — крикнул Муромец. — Может, из вас кто длань мою выдюжит? — Народ на площади затих, вовсе не горя желанием проводить эксперименты на себе. — То?то. Вот ты, преподобный, говоришь — всяка власть от Бога. И мы говорим — всяка власть от Бога. А вот от Бога ли лить кровушку братскую? От Бога ли деток сиротить да на той покраже жировать? Молчишь! — В тоне богатыря слышался плохо скрываемый гнев, отчего голос его рокотал как иерихонская труба, и я уже начал опасаться за новгородские стены.