Это я так. Фарсук, ты объясни ему, ты
владеешь. А я отъеду в страну настоящих мужчин.
— Это тоже мифологема, — сказал Фарсейкин. — У великой богини был муж,
тоже бог, самый главный из всех богов, которого она опоила любовным
напитком, и он уснул в святилище на вершине своего зиккурата. А поскольку он
был бог, то и сон у него такой, что… Ну, в общем, дело путаное, но весь
наш мир со всеми нами и даже с этой богиней ему как бы снится. И великая
богиня постоянно ищет того, кому она снится, потому что только через него
она обретает свою жизнь. А поскольку найти его нельзя, у нее есть
символический земной муж, которого она сама выбирает.
Татарский покосился на Азадовского. Тот кивнул головой и выпустил
сквозь ротовое отверстие маски аккуратное колечко дыма.
— Угадал, — сказал Фарсейкин. — Сейчас он. Для Лени, конечно, довольно
напряженный момент, когда кто-то другой заглядывает в священный глаз, но
пока все обходилось. Давай.
Татарский подошел к глазу на тумбочке и опустился перед ним на колени.
Синяя эмалевая роговица была отделена от зрачка тонким золотым ободком, а
сам зрачок был темным и зеркальным. Татарский увидел в нем свое искривленное
лицо, изогнутую фигуру Фарсейкина в темном капюшоне и распухшее колено
Азадовского.
— Софит поверните, — сказал кому-то Фарсейкин. — Так он не разглядит. А
надо, чтобы на всю жизнь запомнил.
На зрачок упала яркая полоса света, и Татарский перестал видеть свое
отражение — вместо него появились размытое золотое мерцание, словно он
только что несколько минут смотрел на заходящее солнце, а потом закрыл глаза
и увидел его заблудившийся в нервных окончаниях отпечаток. «И что я должен
был разглядеть?» — подумал он.
Сзади произошла быстрая суета, что-то металлическое тяжело звякнуло о
пол, и раздался хрип. Татарский мгновенно вскочил на ноги, отпрыгнул от
алтаря и обернулся. Сцена, которую он увидел, была настолько нереальна, что
он даже не испугался, решив, что это часть ритуала. Саша Бло с Малютой, в
пушистых белых юбках и болтающихся на груди золотых масках, душили
Азадовского желтыми нейлоновыми прыгалками, стараясь держаться от него как
можно дальше, а Азадовский, выпучив бараньи глаза, обеими руками изо всех
сил тянул к себе тонкую нейлоновую струну. Силы, увы, были неравными — на
его прорезанных ладонях выступила кровь, окрасившая желтую нить, и он упал
сначала на колени, а потом на живот, накрыв грудью свалившуюся маску.
Татарский успел заметить момент, когда выражение удивления и оторопи в
направленных на него глазах Азадовского пропало, не сменившись никаким
другим. Только тогда он понял, что если это и было частью ритуала, то
совершенно неожиданной для Азадовского.
— Что такое? Что происходит?
— Спокойно, — сказал Фарсейкин.
— Что такое? Что происходит?
— Спокойно, — сказал Фарсейкин. — Уже ничего не происходит. Все уже
произошло.
— Зачем? — спросил Татарский.
Фарсейкин пожал плечами:
— Великая богиня устала от мезальянса.
— Откуда вы знаете?
— На священном гадании в Атланте оракул предсказал, что у Иштар в нашей
стране появится новый муж. С Азадовским у нас давно были проблемы, но вот
кто этот новый, мы долго понять не могли. Про него было сказано только то,
что это человек с именем города. Мы думали, думали, искали, а тут вдруг
приносят из первого отдела твое личное дело. По всем понятиям выходит, что
это ты и есть.
— Я???
Вместо ответа Фарсейкин сделал знак Саше Бло и Малюте. Те подошли к
телу Азадовского, взяли его за ноги и поволокли из алтарной комнаты в
раздевалку.
— Я? — повторил Татарский. — Но почему я?
— Не знаю. Это ты у себя спроси. Меня вот богиня почему-то не выбрала.
А как бы звучало — человек, оставивший имя…
— Оставивший имя?
— Я, вообще, из поволжских немцев. Просто когда университет кончал, с
телевидения разнарядка пришла на чурку — корреспондентом в Вашингтон. А я
комсомольским секретарем был, то есть на Америку первый в очереди. Вот мне
на Лубянке имя и поменяли. Впрочем, это неважно. Выбран ты.
— А вы бы согласились?
— Почему нет. Ведь как звучит — муж великой богини! Должность чисто
ритуальная, обязанностей никаких, а возможности широкие. Можно сказать,
любые. Но все, конечно, от воображения зависит. У покойного уборщица каждое
утро ковер кокаином из ведра посыпала. Ну, дач себе настроил, картин
каких-то накупил… А больше ничего и не придумал. Я же говорю — мезальянс.
— А отказаться я могу?
— Не думаю, — сказал Фарсейкин.
Татарский поглядел в дверной проем, за которым происходило что-то
странное — Малюта с Сашей Бло укладывали Азадовского в контейнер в форме
большого зеленого шара. Его неестественно согнутое тело было уже внутри; из
открытой дверцы торчала волосатая нога в красном тапочке, которая никак не
хотела влезать внутрь.
— Что это за шар?
— Тут коридоры длинные и узкие, — ответил Фарсейкин. — Нести
замучаешься. А катить очень удобно. И когда на улицу выкатываешь, ни у кого
никаких вопросов. Это Сеня Велин перед смертью придумал. Какой был
дизайнер… И ведь тоже из-за этого идиота пропал. Как бы я хотел, чтобы
Сеня все это видел!
— А почему он зеленый?
— Не знаю. Какая разница. Ты, Ваван, не ищи во всем символического
значения, а то ведь найдешь. На свою голову.
В раздевалке раздался тихий хруст, и Татарский поморщился.