..
Он перевернул еще несколько страниц.
— Что я могу сказать… Видеоряд… где это… вот: «Двое снятых сзади
голых мужчин, высокий и низкий, обнявшись за бедра, ловят машину на хайвее.
У низкого в руке пачка «West», высокий поднял руку, чтобы остановить машину
— приближающийся голубой «кадиллак». Рука низкого с пачкой сигарет лежит на
той же линии, на которой находится поднятая рука высокого, отчего образуется
еще один смысловой слой — «хореографический»: камера как бы остановила на
секунду яростно-эмоциональный танец, в который вылилось предвкушение близкой
свободы. Слоган — Go West». Это из песни этих пед-жоп-бойз, которую они из
нашего гимна сделали, да? Высоко, ничего не скажешь. Но вот потом у тебя
идет длинный абзац про гетеросексуальную часть целевой группы. Ты это зачем
написал?
— Нет, я… Я подумал, что, если у заказчика, этот вопрос встанет, он
будет знать, что мы это учли…
— У заказчика совсем в другую сторону встал. Заказчик — это урка из
Ростова, которому один митрополит два миллиона долларов сигаретами отдал. Он
— урка, конечно, а не митрополит — на полях возле слова «гетеросексуальный»
написал: «Это он че, о пидарасах?» И завернул концепцию. А жалко — шедевр.
Вот если бы наоборот было — если бы урка митрополиту бабки отдавал, — на ура
бы прошло. Там, ясное дело, совсем другая культура. Но что делать. Наш
бизнес — это лотерея.
Татарский промолчал. Ханин размял сигарету и закурил.
— Лотерея, — повторил он со значением. — Тебе в этой лотерее последнее
время не везет. И я знаю, почему.
— Объясните.
— Видишь ли, — сказал Ханин, — это очень тонкий момент. Ты сначала
стараешься понять, что понравится людям, а потом подсовываешь им это в виде
вранья. А люди хотят, чтобы то же самое им подсунули в виде правды.
Такого Татарский абсолютно не ожидал.
— То есть как? Что? Как это «в виде правды»?
— Ты не веришь в то, что ты делаешь. Не участвуешь душой.
— Не участвую, — сказал Татарский. — Еще бы. А вы чего хотите? Чтобы я
это «Тампако» себе в душу пустил? Да такого ни одна блядь с Пушкинской
площади не сделает.
— Не надо только становиться в позу, — поморщился Ханин.
— Да нет, — сказал Татарский, успокаиваясь, — вы меня не так поняли.
Поза сейчас у всех одна, просто надо же себя правильно позиционировать,
верно?
— Верно.
— Так я почему говорю, что ни одна блядь не сделает? Дело тут не в
отвращении. Просто блядь во всех случаях деньги получает — понравилось
клиенту или нет, а я должен сначала… Ну, вы понимаете. И только потом
клиент будет решать… А на таких условиях абсолютно точно ни одна блядь
работать не станет.
— Блядь, может, и не станет, — перебил Ханин. — А мы, если хотим в этом
бизнесе выжить, станем. И не то еще сделаем.
— Не знаю, — сказал Татарский.
— Не уверен до конца.
— Сделаем, Вава, — сказал Ханин и посмотрел Татарскому в глаза.
Татарский насторожился.
— А вы откуда знаете, что я не Вова, а Вава?
— Пугин сказал. А насчет позиционирования… Будем считать, что ты себя
отпозиционировал и я твою мысль понял. Пойдешь ко мне в штат?
Татарский еще раз посмотрел на плакат с тремя пальмами и англоязычным
обещанием вечных метаморфоз.
— Кем? — спросил он.
— Криэйтором.
— Это творцом? — переспросил Татарский. — Если перевести?
Ханин мягко улыбнулся.
— Творцы нам тут на хуй не нужны, — сказал он. — Криэйтором, Вава,
криэйтором.
Выйдя на улицу, Татарский медленно побрел в сторону центра.
Радости от внезапно состоявшегося трудоустройства он почти не
чувствовал. Его тревожило одно — он был уверен, что никогда не рассказывал
Пугину историю про свое настоящее имя, а представлялся просто Владимиром.
Существовала, впрочем, ничтожная вероятность, что он проболтался по пьяному
делу, а потом про это забыл — пару раз они сильно напивались вместе. Другие
объяснения были так густо замешаны на генетическом страхе перед КГБ, что их
Татарский отмел сразу.
Впрочем, это было неважно.
— This game has no name, — прошептал он и сжал кулаки в карманах
куртки.
Недостроенный советский зиккурат всплыл в его памяти в таких мелких
подробностях, что несколько раз по пальцам прошла забытая мухоморная
дрожь. Мистическая сила несколько перестаралась с количеством указаний,
предъявленных его испуганной душе одновременно: сначала плакат с пальмами и
знакомой строчкой, потом слова «башня» и «лотерея», как бы случайно
употребленные Ханиным несколько раз за несколько минут, и, наконец, этот
«Вава», который тревожил больше всего.
«Может, я ослышался, — думал Татарский. — Может, у него такая дикция…
Но ведь я спросил, откуда он знает, что я Вава. А он сказал — от Пугина.
Нет, нельзя так напиваться, нельзя».
Минут через сорок задумчивой медленной ходьбы он оказался у статуи
Маяковского. Остановившись, некоторое время внимательно изучал ее. Бронзовый
пиджак, в который советская власть навсегда одела поэта, опять вошел в моду
— Татарский вспомнил, что совсем недавно видел такой же фасон на рекламе
Кензо.
Обойдя статую кругом и полюбовавшись надежным задом горлана и главаря,
Татарский окончательно понял, что в душу заползла депрессия. Ее можно было
убрать двумя методами — выпить граммов сто водки или срочно что-нибудь
купить, потратив долларов пятьдесят (некоторое время назад Татарский с
удивлением понял, что эти два действия вызывают сходное состояние легкой
эйфории, длящейся час-полтора).
Водки не хотелось из-за только что всплывших воспоминаний о пьянках с
Пугиным.