— Ну продлят, — отвечал другой, — а потом? Ведь год пройдет — и опять
то же самое. Опять будешь валидол глотать…
— Денег наворую, — тихо, как бы по секрету и как бы в шутку, ответил
первый.
— А дальше что?
— Дальше? А дальше у меня есть серьезный и продуманный план…
Он навалился на стол и налил себе водки.
— Не хватает пятисот тысяч, — сказал он. — Вот их и хочу украсть.
— Какой план?
— Никому не скажешь? Слушай…
Он полез во внутренний карман пиджака, долго там шарил и наконец вынул
сложенный вчетверо лист глянцевой бумаги.
— Вот, — сказал он, — тут написано… Королевство Бутан. Единственная в
мире страна, где запрещено телевидение. Понимаешь? Совсем запрещено. Тут
написано, что недалеко от столицы у них есть целая колония, где живут бывшие
телемагнаты. Если ты всю жизнь работал на телевидении, то самое крутое, что
ты можешь сделать, когда уходишь от дел, — это уехать в Бутан.
— Тебе для этого пятьсот тысяч нужно?
— Нет. Это мне здесь заплатить, чтоб в Бутане потом не искали. Ты
можешь себе представить? Запрещено! Ни одного телевизора, только в
контрразведке! И в посольствах!
Второй взял у него лист, развернул его и стал читать.
— То есть, понимаешь, — не умолкал первый, — если кто-то хранит у себя
телевизор и про это узнают власти, к нему приходит полиция, понимаешь? Берут
этого пидараса и ведут в тюрьму. А может, вообще расстреливают.
Он произносил слово «пидарас» с тем сабельно-свистящим придыханием,
которое встречается только у латентных гомосексуалистов, лишивших себя
радостей любви во имя превратно понятого общественного договора. Второй все
понимал и не обижался — он разглядывал статью.
— А, — сказал он, — из журнала. Действительно интересно… Кто
написал-то? Где… Какой-то Эдуард Дебирсян…
Чуть не опрокинув стул, Татарский встал и направился в туалет. Его не
удивило такое отношение телевизионщиков к своему труду, хотя степень
духовной извращенности этих людей давала возможность допустить, что кто-то
из них даже любит свою работу. Доконало его другое. У Саши Бло была
особенность — те материалы, которые ему нравились, он подписывал своим
настоящим именем. А больше всего на свете ему нравилось выдавать продукты
своего разыгравшегося воображения за хронику реальных событий — но он
позволял это себе довольно редко.
Раскатав дорожку кокаина прямо на холодной белой щеке сливного бачка,
Татарский, не дробя комков) втянул ее через свернутую сторублевку (доллары
уже кончились), вытащил свою книжечку и записал:
Сама по себе стена, на которой нарисована панорама несуществующего
мира, не меняется. Но за очень большую сумму можно купить в качестве вида за
окном намалеванное солнце, лазурную бухту и тихий вечер.
Но за очень большую сумму можно купить в качестве вида за
окном намалеванное солнце, лазурную бухту и тихий вечер. К сожалению,
автором этого фрагмента тоже будет Эдик — но даже это не важно, потому что
само окно, для которого покупается вид, тоже нарисовано. Тогда, может быть,
и стена нарисована? Но кем и на чем?
Он поднял глаза на стену туалета, словно в надежде увидеть там ответ.
На кафеле красным фломастером были начерчены веселые округлые буквы
короткого слогана:
TRAPPED? MASTURBATE!*
(* «Попался? Дрочи!» (англ.).)
Вернувшись в зал, он сел подальше от шоуменов и попытался последовать
народной мудрости — расслабиться и получить удовольствие. Это, однако, не
удалось — как всегда. Отвратительный московский кокаин, разбодяженный
немытыми руками длинной цепи дилеров, оставлял в носоглотке букет аптечных
запахов — от стрептоцида до аспирина — и рождал в теле тяжелое напряжение и
дрожь. Говорили, что порошок, за грамм которого в Москве берут сто пятьдесят
долларов, вообще никакой не кокаин, а смесь эстонского «спида» с российским
фармакологическим ассортиментом; мало того, половина дилеров почему-то
всегда заворачивала порошок в глянцевую рекламу «тойоты Camry», вырезанную
из какого-нибудь журнала, и Татарского мучила невыносимая догадка, что они
наживаются не только на чужом здоровье, но и на PR-сервисе. Каждый раз
Татарский спрашивал себя, зачем он и другие платят такие деньги, чтобы вновь
подвергнуть себя унизительной и негигиеничной процедуре, в которой нет ни
одной реальной секунды удовольствия, а только мгновенно возникающий и
постепенно рассасывающийся отходняк. Единственное объяснение, которое
приходило ему в голову, было следующим: люди нюхали не кокаин, а деньги, и
свернутая стодолларовая купюра, которой требовал неписаный ритуал, была даже
важнее самого порошка. Если бы кокаин продавался в аптеках по двадцать
копеек за грамм как средство для полоскания при зубной боли, подумал он, его
нюхали бы только панки — как это, собственно, и было в начале века. А вот
если бы клей «Момент» стоил тысячу долларов за флакон, его охотно нюхала бы
вся московская золотая молодежь и на презентациях и фуршетах считалось бы
изысканным распространять вокруг себя летучий химический запах, жаловаться
на отмирание нейронов головного мозга и надолго уединяться в туалете.
Кислотные журналы посвящали бы пронзительные cover stories эстетике
пластикового пакета, надеваемого на голову при этой процедуре (писал бы,
понятно, Саша Бло), и тихонько подверстывали бы в эти материалы рекламу
каких-нибудь часиков, трусиков и одеколончиков…
— О! — воскликнул Татарский, хлопнул себя по лбу, вытащил записную
книжку и открыл ее на букве «О»: