Из
особняка выходит маленький толстячок с порочным лицом, пугливо оглядывается
и сбегает по ступеням к машине. После того как он исчезает за тонированным
стеклом «мерседеса», охрана садится в джипы. «Мерседес» трогается с места, и
тут же один за другим гремят три мощных взрыва. Машины разлетаются на куски;
улица, где они только что стояли, скрывается в дыму. Смена кадра — молодой
человек на лавке вынимает из сумки термос и красную чашку с золотой
полоской. Налив кофе в чашку, он отхлебывает из нее и закрывает глаза от
наслаждения. Голос за кадром: «Братан развел его втемную. Но слил не его, а
всех остальных. Нескафе Голд. Реальный взрыв вкуса».
Но термин «вовлечение» не просто оказался полезным в работе. Он
заставил Татарского задуматься над тем, кого и куда он вовлекает и, что
самое главное, кто и куда вовлекает его.
Эти мысли первый раз посетили его, когда он читал статью под пышным
названием «Уже Восторг В Растущем Зуде…», посвященную «культовым
порнофильмам». Автора статьи звали Саша Бло. Если судить по тексту, это было
холодное и утомленное существо неопределенного пола, писавшее в перерывах
между оргиями, чтобы донести свое мнение до десятка-другого таких же падших
сверхчеловеков. Тон Саша Бло брал такой, что делалось ясно: де Сад и
Захер-Мазох не годятся в его круг даже швейцарами, а Чарли Мэнсон в лучшем
случае сможет держать подсвечники. Словом, его статья была совершенным по
форме яблоком порока, червивым, вне всяких сомнений, лично древним змеем.
Но Татарский крутился в бизнесе уже давно. Во-первых, он знал, что все
эти яблоки годятся разве для того, чтобы выманивать подмосковных пэтэушников
из райского сада детства. Во-вторых, он сомневался в существовании культовых
порнофильмов, — он готов был поверить в это только по предъявлении живых
участников культа. В-третьих, и главное, он хорошо знал самого этого Сашу
Бло.
Это был немолодой, толстый, лысый и печальный отец троих детей. Звали
его Эдик. Отрабатывая квартирную аренду, он писал сразу под тремя или
четырьмя псевдонимами в несколько журналов и на любые темы. Псевдоним «Бло»
они придумали вместе с Татарским, заимствовав название у найденного под
ванной флакона жидкости-стеклоочистителя ярко-голубого цвета (искали
спрятанную женой Эдика водку). В слове «БЛО» чувствовались неиссякаемые
запасы жизненной силы и одновременно что-то негуманоидное, поэтому Эдик
берег его. Он подписывал им только статьи, которые дышали такой
беспредельной свободой и, так сказать, амбивалентностью, что подпись вроде
«Сидоров» или «Петухов» была бы нелепа. В московских глянцевых журналах был
большой спрос на эту амбивалентность, такой большой, что возникал вопрос —
кто ее внедряет? Думать на эту тему было, если честно, страшновато, но,
прочитав статью про восторг растущего зуда, Татарский вдруг понял: внедрял
ее не какой-нибудь демонический шпион, не какой-нибудь падший дух, принявший
человеческое обличье, а Эдик.
Конечно, не один — на Москву было, наверно, сотни две-три таких Эдиков,
универсалов, придушенных бытовым чадом и обремененных детьми. Их жизнь
проходила не среди кокаиновых линий, оргий и споров о Берроузе с Уорхоллом,
как можно было бы заключить из их сочинений, а среди пеленок и неизбывных
московских тараканов. В них не было ни снобской заносчивости, ни змеящейся
похоти, ни холодного дендизма, ни наклонностей к люциферизму, ни даже
реальной готовности хоть раз проглотить марку кислоты — несмотря на
ежедневное употребление слова «кислотный». Но у них были проблемы с
пищеварением, деньгами и жильем, а внешне они напоминали не Гэри Олдмена,
как хотелось верить после знакомства с их творчеством, а скорее Дэнни де
Вито.
Татарский не мог устремиться доверчивым взглядом в даль, нарисованную
для него Сашей Бло, потому что понимал физиологию возникновения этой дали из
лысой головы придавленного жизнью Эдика, точно так же прикованного к своему
компьютеру, как приковывали когда-то к пулеметам австрийских солдат.
Поверить в его продукт было труднее, чем прийти в возбуждение от телефонного
секса, зная, что за охрипшим от страсти голосом собеседницы прячется не
обещанная фотографией блондинка, а простуженная старуха, вяжущая носок и
читающая набор стандартных фраз со шпаргалки, на которую у нее течет из
носа.
«Но откуда мы — то есть я и Эдик — узнаем, во что вовлекать других? —
думал Татарский. — С одной стороны, конечно, понятно — интуиция. Справок о
том, что и как делать, наводить не надо — когда доходишь до некоторого
градуса отчаяния, начинаешь улавливать все сам. Главную, так сказать,
тенденцию чувствуешь голодным желудком. Но откуда берется сама эта
тенденция? Кто ее придумывает, если все в мире — а в этом я уверен — просто
пытаются ее уловить и продать, как мы с Эдиком, или угадать и напечатать,
как редакторы всех этих глянцевых журналов?»
Мысли на эту тему были мрачны. Они отразились в сценарии клипа для
стирального порошка «Ариэль», написанном вскоре после этого случая.
Сценарий основывается на образах из «Бури» Шекспира. Гремит грозная и
торжественная музыка. В кадре — скала над морем. Ночь. Внизу, в мрачном
лунном свете, вздымаются грозные волны. Вдали виден древний замок — он тоже
освещен луной. На скале стоит девушка дивной красоты. Это Миранда. На ней
средневековое платье красного бархата и высокий колпак со спадающей вуалью.
Она поднимает руки к луне и трижды повторяет странное заклинание. Когда она
произносит его в третий раз, слышится раскат далекого грома. Музыка
становится громче и тревожней. С луны, видной в просвете туч, протягивается
широкий луч света и падает на утес у ног Миранды. На ее лице смятение —
видно, что она и страшится того, что должно произойти, и хочет этого.