Желто-рыжего цвета, простроченные голубой ниткой и украшенные большими
золотыми пряжками в виде арф, они не были просто безвкусными или пошлыми.
Они явственно воплощали в себе то, что один пьяненький преподаватель
советской литературы из Литинститута называл «наш гештальт», и это было так
жалко, смешно и трогательно (особенно пряжки-арфы), что у Татарского на
глаза навернулись слезы. На ботинках лежал густой слой пыли — они были явно
не востребованы эпохой.
Татарский знал, что тоже не востребован эпохой, но успел сжиться с этим
знанием и даже находил в нем какую-то горькую сладость. Оно расшифровывалось
для него словами Марины Цветаевой: «Разбросанным в пыли по магазинам (Где их
никто не брал и не берет!), Моим стихам, как драгоценным винам, настанет
свой черед». Если в этом чувстве и было что-то унизительное, то не для него
— скорее для окружающего мира. Но, замерев перед витриной, он вдруг понял,
что пылится под этим небом не как сосуд с драгоценным вином, а именно как
ботинки с пряжками-арфами. Кроме того, он понял еще одно: вечность, в
которую он раньше верил, могла существовать только на государственных
дотациях — или, что то же самое, как нечто запрещенное государством. Больше
того, существовать она могла только в качестве полуосознанного воспоминания
какой-нибудь Маньки из обувного. А ей, точно так же, как ему самому, эту
сомнительную вечность просто вставляли в голову в одном контейнере с
природоведением и неорганической химией. Вечность была произвольной — если
бы, скажем, не Сталин убил Троцкого, а наоборот, ее населяли бы совсем
другие лица. Но даже это было неважно, потому что Татарский ясно понимал:
при любом раскладе Маньке просто не до вечности, и, когда она окончательно
перестанет в нее верить, никакой вечности больше не будет, потому что где ей
тогда быть? Или, как он записал в свою книжечку, придя домой:
«Когда исчезает субъект вечности, то исчезают и все ее объекты, — а
единственным субъектом вечности является тот, кто хоть изредка про нее
вспоминает».
Больше он не писал стихов: с гибелью советской власти они потеряли
смысл и ценность. Последние строки, созданные им сразу после этого события,
были навеяны песней группы ДДТ («Что такое осень — это листья…») и
аллюзиями из позднего Достоевского. Кончалось стихотворение так:
Что такое вечность — это банька,
Вечность — это банька с пауками.
Если эту баньку
Позабудет Манька,
Что же будет с Родиной и с нами?
ДРАФТ ПОДИУМ
Как только вечность исчезла, Татарский оказался в настоящем.
Выяснилось, что он совершенно ничего не знает про мир, который успел
возникнуть вокруг за несколько последних лет.
Этот мир был очень странным.
Внешне он изменился мало — разве что на
улицах стало больше нищих, а все вокруг — дома, деревья, скамейки на улицах
— вдруг как-то сразу постарело и опустилось. Сказать, что мир стал иным по
своей сущности, тоже было нельзя, потому что никакой сущности у него теперь
не было. Во всем царила страшноватая неопределенность. Несмотря на это, по
улицам неслись потоки «мерседесов» и «тойот», в которых сидели абсолютно
уверенные в себе и происходящем крепыши, и даже была, если верить газетам,
какая-то внешняя политика.
По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех
тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за
что раньше сажали других, только были гораздо смелее, тверже и радикальнее.
Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор
Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию,
бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских
преступников, генералы СС просто и доходчиво говорят о либеральных
ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной
Пруссии. Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее
проявлений, но все же ему было непонятно — стоило ли менять империю зла на
банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии.
Впрочем, Татарский никогда не был большим моралистом, поэтому его
занимала не столько оценка происходящего, сколько проблема выживания.
Никаких связей, которые могли бы ему помочь, у него не было, поэтому он
подошел к делу самым простым образом — устроился продавцом в коммерческий
ларек недалеко от дома.
Работа была простой, но нервной. В ларьке было полутемно и прохладно,
как в танке; с миром его соединяло крохотное окошко, сквозь которое еле
можно было просунуть бутылку шампанского. От возможных неприятностей
Татарского защищала решетка из толстых прутьев, грубо приваренная к стенам.
По вечерам он сдавал выручку пожилому чечену с тяжелым золотым перстнем;
иногда даже удавалось выкроить кое-что поверх зарплаты. Время от времени к
ларьку подходили начинающие бандиты и ломающимися голосами требовали денег
за свою крышу. Татарский устало отсылал их к Гусейну. Гусейн был худеньким
невысоким парнем с постоянно маслянистыми от опиатов глазами; обычно он
лежал на матраце в полупустом вагончике, которым кончалась шеренга ларьков,
и слушал суфийскую музыку. Кроме матраца, в вагончике были стол и
несгораемый шкаф, в котором лежало много денег и стояла замысловатая модель
автомата Калашникова с подствольным гранатометом.
Работая в ларьке (продолжалось это чуть меньше года), Татарский
приобрел два новых качества. Первым был цинизм, бескрайний, как вид с
Останкинской телебашни. Второе качество было удивительным и
труднообъяснимым.