Сережки повисли на совести
Татарского двумя крошечными Есениными, и весенняя народно-фольклорная струя
в его сознании угасла.
А через пару месяцев Татарский случайно выяснил совершенно
оскорбительную подробность: оказалось, что будущий дистрибьютор «Diesel»
заплатил не потому, что решил использовать его текст в рекламе, а, скорее,
по суеверно-мистическим причинам. Его партнера и главного финансиста
действительно звали Иваном Ильичом, и выплата Татарскому была своего рода
попыткой откупиться от злого и проницательного шамана, угадавшего слишком
многое. Татарского утешило известие о том, что дизель у них все-таки
спиздили: в дистрибьюторы Иван Ильич с партнером не прошли.
И все же черный пи-ар был более широким и значительным явлением, чем
просто способ существования белковых тел в эпоху четвертой власти. Но
Татарский никак не мог соединить разнородные догадки о природе этого явления
в одно ясное и цельное понимание. Чего-то не хватало.
Public relations — это отношения людей друг с другом, — сумбурно писал
он в своей книжечке. — Люди хотят заработать, чтобы получить свободу или
хотя бы передышку в своем непрерывном страдании. А мы, копирайтеры, так
поворачиваем реальность перед глазами target people, что свободу начинают
символизировать то утюг, то прокладка с крылышками, то лимонад. За это нам и
платят. Мы впариваем им это с экрана, а они потом впаривают это друг Другу и
нам, авторам, — это как радиоактивное заражение, когда уже не важно, кто
именно взорвал бомбу. Все пытаются показать друг другу, что уже достигли
свободы, и в результате мы только и делаем, что под видом общения и дружбы
впариваем друг другу всякие черные пальто, сотовые телефоны и кабриолеты с
кожаными креслами. Замкнутый круг. Этот замкнутый круг и называется черный
пи-ар.
Татарский так углубился в размышления о природе этого феномена, что
совсем не удивился, когда Ханин однажды остановил его в коридоре, взял за
пуговицу и сказал:
— Я гляжу, у тебя с черным пи-аром полная ясность.
— Почти, — автоматически сказал Татарский, только что думавший на эту
тему. — Только не хватает какого-то центрального элемента.
— И я тебе скажу, какого. Не хватает понимания, что black public
relations существуют только в теории. А в жизни имеет место серый пи-ар.
— Интересно, — загорелся Татарский, — очень интересно! Потрясающе! А
что это значит в практическом плане?
— А в практическом плане это значит, что отстегивать надо.
Татарский вздрогнул. Мысли, туманившие его голову, разлетелись в
мгновение ока, и наступила устрашающая ясность.
— То есть как? — слабо спросил он.
Ханин взял его под руку и повел за собой по коридору.
— Ты две тонны грин с дизелей получил? — спросил он.
— Да, — неуверенно отозвался Татарский.
— Ты две тонны грин с дизелей получил? — спросил он.
— Да, — неуверенно отозвался Татарский.
Ханин чуть поджал средний и безымянный пальцы на руке — так, что, с
одной стороны, это еще не было «пальцами», но, с другой стороны, уже как бы
и было.
— Теперь запомни, — сказал он тихо. — Пока ты здесь работаешь, ходишь
ты подо мной. По всем понятиям так. Поэтому из калькуляции выходит, что одна
тонна грин моя. Или ты на чистый базар выйти хочешь?
— Да я… Я с удовольствием, — ошарашенно пролепетал Татарский. — То
есть я как раз не хочу… То есть хочу. Я сам поделиться хотел, только не
знал, как разговор завести.
— А ты не стесняйся. А то ведь всякое можно подумать. Знаешь чего? Ты
приезжай ко мне сегодня в гости. Выпьем, поговорим. Заодно и лэвэ забросишь.
Ханин жил в большой свежеотремонтированной квартире, в которой
Татарского поразили узорчатые дубовые двери с золотыми замками, — поразили
они его тем, что дерево успело потрескаться и щели в палец толщиной были
кое-как замазаны мастикой. Ханин встретил его уже пьяный. Он был в
замечательном настроении — когда Татарский с порога протянул ему конверт,
Ханин нахмурил брови и махнул рукой, как бы в обиде на такую деловитость, но
прямо на излете этого жеста вынул конверт из руки Татарского и сразу же
куда-то спрятал.
— Идем, — сказал он, — Лиза есть приготовила.
Лиза оказалась высокой женщиной с красным от каких-то косметических
шелушений лицом. Она угостила Татарского голубцами. Татарский ненавидел их с
раннего детства, когда считал их заживо сваренными голубями. Чтобы побороть
отвращение, он выпил много водки, и, когда дошло до десерта, почти достиг
ханинской стадии опьянения, отчего общение пошло значительно легче.
— А чего это такое у вас? — спросил Татарский, кивнув на стену.
Там висела репродукция сталинского плаката — тяжелые красные знамена с
желтыми кистями, в просвете между которыми весело синело здание
университета. Плакат был явно старше Татарского лет на двадцать, но
распечатка была совсем свежей.
— Это? Это один парень, который до тебя работал, на компьютере сделал,
— ответил Ханин. — Видишь, там серп с молотом был и звезда, а он их убрал и
вместо них поставил «coca-cola» и «coke».
— Действительно, — с удивлением сказал Татарский. — И ведь не заметишь
сразу — такие же желтенькие.
— Приглядишься — заметишь. Этот плакат раньше у меня над столом висел,
только ребята коситься начали. Малюта за флаг обиделся, а Сережа за
кока-колу. Пришлось домой снести.
— Малюта обиделся? — удивился Татарский. — Да у него самого над столом
такие надписи… Вы видели, что он вчера наклеил?
— Нет еще.
— У него над столом написано: «Как с деньгами?» Ну, это ладно, этот
импульс мы понять можем.