— Точно не уволят. И не грохнут».
— Спасибо, — сказал он. — Я домой поеду. Нервы никуда.
— Да? Могу понять, — согласился Морковин. — Езжай, лечись. А я пойду —
тут труба вовсю зовет. Только завтра не опаздывай — у нас очень важное
мероприятие. Едем в Останкино. Там, кстати, посмотришь коллекцию
Азадовского. Испанское собрание. Все, до созвона.
Спрятав телефон в карман, Татарский обвел комнату отсутствующим
взглядом.
— Меня, значит, за хомячка держат, — сказал он задумчиво.
— Что?
— Неважно. О чем ты говорил?
— Если коротко, — продолжал Гиреев, — вся так называемая магия
телевидения заключается в психорезонансе, в том, что его одновременно
смотрит много народу. Любой профессионал знает, что если ты уж смотришь
телевизор…
— Профессионалы, я тебе скажу, его вообще никогда не смотрят, — перебил
Татарский, разглядывая только что замеченную заплату на штанине собеседника.
— …если ты уж смотришь телевизор, то надо глядеть куда-нибудь в угол
экрана, но ни в коем случае не в глаза диктору, иначе или гастрит начнется,
или шизофрения. Но надежнее всего перевернуть, вот как я делаю. Это и значит
не идти в ногу. А вообще, если тебе интересно, есть пятый буддийский способ
смотреть телевизор, высший и самый тайный…
Часто бывает — говоришь с человеком и вроде нравятся чем-то его слова и
кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг замечаешь, что
майка на нем старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на колене, а мебель в
его комнате потертая и дешевая. Вглядываешься пристальней, и видишь кругом
незаметные прежде следы унизительной бедности, и понимаешь, что все
сделанное и передуманное собеседником в жизни не привело его к той
единственной победе, которую так хотелось одержать тем далеким майским
утром, когда, сжав зубы, давал себе слово не проиграть, хотя и не очень еще
ясно было, с кем играешь и на что. И хоть с тех пор это вовсе не стало
яснее, сразу теряешь интерес к его словам, и хочется сказать ему на прощание
что-нибудь приятное и уйти поскорей и заняться, наконец, делами.
Так действует в наших душах вытесняющий вау-фактор. Но Татарский, попав
под его неощутимый удар, не подал виду, что разговор с Гиреевым перестал
быть ему интересен, потому что в голову ему пришла одна мысль. Подождав,
пока Гиреев замолчит, он потянулся, зевнул и как бы невзначай спросил:
— Слушай, кстати, — а у тебя мухоморы еще остались?
— Есть, — сказал Гиреев, — только я с тобой не буду. Извини, конечно,
но после того случая…
— А мне дашь?
— Почему нет. Только здесь не ешь, очень тебя прошу.
Встав со стула, Гиреев открыл покосившийся настенный шкаф и вынул
оттуда газетный сверток.
— Здесь как раз дозняк.
— Здесь как раз дозняк. Ты где собираешься, в Москве?
— Нет, — ответил Татарский, — в городе меня колбасит. Я в лес пойду.
Раз уж выбрался на природу.
— Правильно. Подожди, я тебе водки отолью. Смягчает. Чистяком-то сильно
по мозгам дать может. Да ты не бойся, не бойся, у меня «Абсолют» есть.
Подняв с пола пустую бутылочку от «Хеннесси», Гиреев отвинтил пробку и
стал осторожно переливать туда водку из литровой бутылки «Абсолюта», которая
действительно нашлась у него в том же шкафу, где лежали грибы.
— Слушай, ты как-то с телевидением связан, — сказал он, — тут про вас
анекдот ходил хороший. Слышал про минет с песнями в темноте?
— Это там, где мужик включает свет и видит, что он один в комнате, а на
тумбочке у стены стеклянный глаз? Знаю. На работе самый модный. Как ты,
кстати, полагаешь, этот глаз и тот, что на долларе, — один и тот же? Или
нет?
— Не задумывался, — сказал Гиреев. — А что это ты записываешь? Как
телевизор смотреть?
— Нет, — сказал Татарский, — мысль одна по работе.
Идея плаката, — записал он в свою книжечку. — Грязная комната в
паутине. На столе самогонный аппарат, у стола алкоголик в потрепанной одежде
(вариант — наркоман, фильтрующий мульку), который переливает полученный
продукт из большой бутылки «Абсолюта» в маленькую бутылочку из-под
«Хеннесси». Слоган:
ABSOLUT HENNESSY
Предложить сначала дистрибьюторам «Абсолюта» и «Хеннесси», а если не
возьмут — «Финляндии», «Смирнофф» и «Джонни Уокер».
— Держи, — сказал Гиреев, протягивая Татарскому сверток и бутылку. —
Только давай договоримся. Ты, когда их съешь, больше сюда не возвращайся. А
то я все ту осень забыть не могу.
— Обещаю, — сказал Татарский. — Кстати, где тут недостроенная
радиолокационная станция? Я по дороге из машины видел.
— Это рядом. Пройдешь по полю, там дорога начнется через лес. Увидишь
проволочный забор — и вдоль него. Километра через три. Ты что, погулять там
хочешь? Татарский кивнул.
— Не знаю, не знаю, — сказал Гиреев. — Так еще можно, а под
мухоморами… Старики говорят, что там место нехорошее. Хотя, с другой
стороны, где под Москвой хорошее найдешь!
В дверях Татарский обернулся и обнял Гиреева за плечи.
— Знаешь, Андрюха, — сказал он, — не хочу, чтобы это звучало патетично,
но спасибо тебе огромное!
— За что? — спросил Гиреев.
— За то, что иногда позволяешь жить параллельной жизнью. Без этого
настоящая была бы настолько мерзка!
— Ну спасибо, — ответил Гиреев, отводя взгляд, — спасибо.
Он был заметно тронут.
— Удачи в делах, — сказал Татарский и вышел прочь.