Что такое бусины?
Сирруф помолчал немного.
— Как тебе объяснить. Бусины — это то, что твой Че Гевара называет
словом identity.
— А откуда взялись эти бляшки?
— Они ниоткуда не брались. Их на самом деле нет.
— Что же тогда горит? — недоверчиво спросил Татарский.
— Ничего.
— Не понимаю. Если есть огонь, значит, должно быть что-то, что горит.
Какая-то материя.
— Ты Достоевского читал?
— Чего-чего?
— Ну, который про баньку с пауками писал?
— Знаю. Я его, если честно, терпеть не могу.
— А зря. У него в одном из романов был старец Зосима, который с ужасом
догадывался о материальном огне. Непонятно, почему он так его боялся.
Материальный огонь — это и есть ваш мир. Огонь, в котором вы сгораете, надо
обслуживать. И ты относишься к обслуживающему персоналу.
— К обслуживающему персоналу?
— Ведь ты копирайтер? Значит, ты один из тех людей, которые заставляют
людей глядеть в пламя потребления.
— Пламя потребления? Потребления чего?
— Не чего, а кого. Человек думает, что потребляет он, а на самом деле
огонь потребления сжигает его, давая ему скромные радости. Это как
безопасный секс, которому вы неустанно предаетесь даже в одиночестве.
Экологически чистая технология сжигания мусора. Но ты все равно не поймешь.
— А кто мусор-то, кто? — спросил Татарский. — Человек, что ли?
— Человек по своей природе прекрасен и велик, — сказал сирруф. — Почти
так же прекрасен и велик, как сирруф. Но он этого не знает. А мусор — это и
есть его незнание. Это identity, которой на самом деле нет. Человек в этой
жизни присутствует при сжигании мусора своей identity. Согласись, что лучше
греться у этого огонька, чем гореть в нем заживо.
— Зачем человеку глядеть в этот огонь, если в нем сгорает его жизнь?
— Вы все равно не знаете, что с этими жизнями делать. И куда бы вы ни
глядели, вы все равно глядите в огонь, в котором сгорает ваша жизнь.
Милосердие в том, что вместо крематориев у вас телевизоры и супермаркеты. А
истина в том, что функция у них одна. И потом, огонь — это просто метафора.
Ты видел его, потому что съел пропуск на станцию сжигания мусора.
Большинство видит перед собой просто телеэкран.
После этого он исчез.
— Эй, — позвал Татарский.
Ответа не было. Татарский подождал еще минуту и понял, что остался один
на один со своим умом, готовым пойти вразнос. Надо было срочно чем-то себя
занять.
— Звонить, — прошептал он. — Кому? Гирееву! Он знает, что делать.
Долгое время трубку никто не брал. Наконец, на пятнадцатом или
двадцатом гудке, Гиреев хмуро отозвался: — Алло. — Андрюша? Здравствуй. Это
Татарский.
— Ты знаешь, сколько сейчас времени?
— Слушай, — торопливо заговорил Татарский, — у меня беда.
— Ты знаешь, сколько сейчас времени?
— Слушай, — торопливо заговорил Татарский, — у меня беда. Я кислоты
обожрался. Специалисты сказали, пять доз. Колбасит, короче, по всему
мясокомбинату. Что делать?
— Что делать? Не знаю, что делать. Я в таких случаях мантру читаю.
— Можешь мне дать?
— Как я тебе дам. Передача нужна.
— А таких нет, чтобы без передачи?
Гиреев задумался.
— Сейчас, подожди минуту, — сказал он и положил трубку на стол.
Несколько минут Татарский вслушивался в далекие звуки, которые приносил
по проводу электрический ветер. Сначала были слышны обрывки разговора,
надолго вклинился раздраженный женский голос, а потом все покрыл резкий и
требовательный детский плач.
— Записывай, — сказал наконец Гиреев. — 0м мелафефон бва кха ша.
Повторяю по буквам: о-эм…
— Записал, — сказал Татарский. — Что это значит?
— Неважно. Концентрируйся чисто на звуке, понял? Водка у тебя есть?
— Вроде была. Две бутылки.
— Можешь смело выпить. С этой мантрой очень хорошо. Через час все
пройдет. Завтра позвоню.
— Спасибо. Слушай, а кто это там плачет?
— Сын, — ответил Гиреев.
— У тебя сын есть? Не знал. Как зовут?
— Намхай, — недовольно ответил Гиреев. — До завтра.
Положив трубку, Татарский кинулся на кухню, быстро пришептывая
полученное
заклинание. Достав бутылку «Абсолюта», он в три приема выпил ее из
стакана, запил холодной заваркой и пошел в ванную — в комнату возвращаться
было страшно. Сев на край ванны, он уставился в дверь и зашептал:
— 0м мелафефон бва кха ша, ом мелафефон бва кха ша…
Предложение было настолько труднопроизносимым, что ни на какие другие
мысли ума уже не хватало. Прошло несколько спокойных минут, и теплая волна
опьянения разлилась по телу. Татарский уже почти успокоился и вдруг заметил
знакомое мерцание на периферии взгляда, сжал кулаки и зашептал мантру
быстрее, но новый глюк уже было не остановить.
В том месте, где только что была дверь ванной, вспыхнуло нечто вроде
салюта, а когда красно-желтый огонь чуть угас, он увидел перед собой
пылающий куст. Его ветви обвивало яркое пламя, словно он был облит пылающим
бензином, но широкие темно-зеленые листья не обгорали в этом огне. Как
только Татарский рассмотрел куст в подробностях, из его середины к нему
протянулась рука, сжатая в кулак. Татарский покачнулся и чуть не свалился в
ванну спиной. Кулак разжался, и Татарский увидел на ладони перед своим лицом
маленький мокрый огурец в пупырышках.
Когда куст исчез, Татарский уже не помнил, взял он огурец или нет, но
во рту ощущался явственный соленый привкус.