И было совершенно непонятно, куда его закинет следующая
случайная мысль. Ему стало страшно. Встав, он быстро прошел в ванную,
подставил голову под струю воды и держал ее так до тех пор, пока не стало
больно от холода. Вытерев волосы, он вернулся в комнату и еще раз посмотрел
на ее отражение в окне. Теперь знакомая обстановка показалась готической
декорацией к какому-то грозному событию, которое должно было вот-вот
произойти, а диван стал очень похож на жертвенный алтарь для крупных
животных.
«Зачем надо было эту дрянь есть?» — подумал он с тоской.
— Совершенно незачем, — сказал сирруф, опять появляясь в неизвестном
измерении его сознания. — Вообще никаких наркотиков человеку принимать не
стоит. А особенно психоделиков.
— Да я и сам понимаю, — ответил Татарский тихо. — Теперь.
— У человека есть мир, в котором он живет, — назидательно сказал
сирруф. — Человек является человеком потому, что ничего, кроме этого мира,
не видит. А когда ты принимаешь сверхдозу ЛСД или объедаешься пантерными
мухоморами, что вообще полное безобразие, ты совершаешь очень рискованный
поступок. Ты выходишь из человеческого мира, и, если бы ты понимал, сколько
невидимых глаз смотрит на тебя в этот момент, ты бы никогда этого не делал.
А если бы ты увидел хоть малую часть тех, кто на тебя при этом смотрит, ты
бы умер со страху. Этим действием ты заявляешь, что тебе мало быть человеком
и ты хочешь быть кем-то другим. Во-первых, чтобы перестать быть человеком,
надо умереть. Ты хочешь умереть?
— Нет, — ответил Татарский и искренне прижал руку к груди.
— А кем ты хочешь быть?
— Не знаю, — сокрушенно сказал Татарский.
— Вот о чем я и говорю. Тем более, ладно еще марка из счастливой
Голландии. Но то, что ты съел, — это совсем другое. Это номерной пропуск,
служебный документ, съедая который ты перемещаешься в такую область, где нет
абсолютно никаких удовольствий. И где не положено шататься без дела. А у
тебя никакого дела нет. Ведь нет?
— Нет, — согласился Татарский.
— С Гришей-филателистом мы вопрос решим. Больной человек, коллекционер.
И пропуск у него случайно оказался. Но ты-то зачем его съел?
— Хотел ощутить биение жизни, — сказал Татарский и всхлипнул.
— Биение жизни? Ну ощути, — сказал сирруф.
Когда Татарский пришел в себя, единственное, чего ему хотелось, — это
чтобы только что испытанное переживание, для описания которого у него не
было никаких слов, а только темный ужас, больше никогда с ним не
повторялось. Ради этого он был готов на все.
— Еще хочешь? — спросил сирруф.
— Нет, — сказал Татарский, — пожалуйста, не надо. Я больше
никогда-никогда не буду есть эту гадость. Обещаю.
— Обещать участковому будешь.
— Обещать участковому будешь. Если до утра доживешь.
— Что?
— А то самое. Ты хоть знаешь, что этот пропуск на пять человек? А ты
здесь один. Или тебя пять?
Когда Татарский снова пришел в себя, он подумал, что действительно вряд
ли переживет сегодняшнюю ночь. Только что его было пять, и всем этим пяти
было так нехорошо, что Татарский мгновенно постиг, какое это счастье — быть
в единственном числе, и поразился, до какой степени люди в своей слепоте
этого счастья не ценят.
— Пожалуйста, — взмолился он, — не надо со мной больше этого делать.
— Я с тобой ничего не делаю, — ответил сирруф. — Ты все делаешь сам.
— Можно я объясню? — жалобно попросил Татарский. — Я понимаю, что
совершил ошибку. Я понимаю, что на Вавилонскую башню нельзя смотреть. Но я
же не…
— При чем тут Вавилонская башня? — перебил сирруф.
— Я только что ее видел.
— Вавилонскую башню нельзя увидеть, — ответил сирруф. — На нее можно
только взойти — говорю это тебе как ее сторож. А то, что ты видел, — это ее
полная противоположность. Можно сказать, что это Карфагенская шахта. Так
называемый тофет.
— Что такое «тофет»?
— Это место жертвенного сожжения. Такие ямы были в Тире, Сидоне,
Карфагене и так далее, и в них действительно жгли людей. Поэтому, кстати,
Карфаген и был уничтожен. Еще эти ямы называли геенной — по имени одной
древней долины, где впервые открыли этот бизнес. Я мог бы добавить, что
Библия называет это «мерзостью аммонитской» — но ты ведь ее все равно не
читал.
— Не понимаю.
— Хорошо. Можешь считать, что тофет — это обычный телевизор.
— Все равно не понимаю. Я что, был в телевизоре?
— В некотором смысле. Ты видел техническое пространство, в котором
сгорает ваш мир. Нечто вроде станции сжигания мусора.
Татарский опять заметил на периферии своего внимания фигуру со
сверкающими струнами в руках. Продолжалось это долю секунды.
— Разве это не бог Энкиду? — спросил он. — Я про него только что читал.
Я даже знаю, что это за струны у него в руках. Когда бусины с ожерелья
великой богини решили, что они люди, и расселились по всему водоему…
— Во-первых, это не бог, а, скорее, наоборот. Энкиду — это одно из его
редких имен, а больше он известен как Ваал. Или Балу. В Карфагене ему
пытались приносить жертвы, сжигая детей, но в этом не было смысла, потому
что он не делает скидок и сжигает всех подряд. Во-вторых, это не бусины
решили, что они люди, а люди решили, что они бусины. Поэтому тот, кого ты
называешь «Энкиду», собирает эти бусины и сжигает их, чтобы люди
когда-нибудь поняли, что они вовсе не бусины. Понял?
— Нет.