JUST DO IT*.
(*Просто делай это (англ.).)
Малюта во время работы над сценарием не читал ничего, кроме
канализационных таблоидов и так называемых патриотических газет с их
мрачно-эсхатологическим позиционированием происходящего. Зато он явно
смотрел много фильмов. Его вариант выглядел так:
Улица небольшой вьетнамской деревни, затерянной в джунглях. На переднем
плане типичная для страны третьего мира мастерская фирмы «Найки» — мы узнаем
об этом из вывески «Nike sweatshop # 1567903″* (* «Найковская потогонка #
1567903» (англ.).) над дверью. Вокруг возвышаются тропические деревья,
звенит кусок рельсы, подвешенный на околице вместо колокола. У входа в
мастерскую стоит вьетнамец с автоматом Калашникова, на нем брюки хаки и
черная рубашка, заставляющая вспомнить фильм «Охотник на оленей». Крупно:
руки на автомате. Камера входит в дверь, и мы видим два ряда рабочих столов,
за которыми сидят скованные цепью работники. Зрелище заставляет нас
вспомнить гребцов галеры из фильма «Бен-Гур». Все работники в невероятно
старой, ветхой и рваной американской военной форме. Это последние
американские военнопленные. На столах перед ними — кроссовки «Найки» в
разной степени готовности.
У всех военнопленных кудрявые черные бороды и
горбатые носы. (Последняя фраза была вписана между строк ручкой — видимо,
Малюту осенило, когда текст был уже отпечатан.) Военнопленные чем-то
недовольны — сначала они тихо бузят, потом начинают стучать недоклеенными
кроссовками по столам. Раздаются крики: «Требуем свидания с американским
консулом!», «Требуем приезда комиссара ООН!» Неожиданно раздается автоматная
очередь в потолок, и шум мгновенно стихает. В дверях стоит вьетнамец в
черной рубашке, с дымящимся автоматом в руках. Глаза всех сидящих в
помещении — на нем. Вьетнамец нежно проводит рукой по автомату, потом тычет
указательным пальцем в ближайший стол, на котором лежат недоделанные
кроссовки, и говорит на ломаном английском: — Just do it!
Голос диктора: «Найки. Добро побеждает!»
Застав как-то Ханина одного в кабинете, Татарский спросил:
— Скажите, а вот эти Малютины работы — они что, проходят иногда?
— Проходят, — сказал Ханин, откладывая книгу, которую читал. — Конечно,
проходят. Ведь хоть кроссовки американские, впарить-то их надо русскому
менталитету. Поэтому все это очень уместно. Мы, конечно, редактируем
немного, чтоб под статью не попасть.
— И что, рекламодателям нравится?
— Рекламодатели у нас такие, что им объяснять надо, что им нравится, а
что нет. И потом, рекламодатель зачем у нас рекламу дает?
Татарский пожал плечами.
— Нет, ты скажи, скажи.
— Чтобы товар продать.
— Это в Америке — чтоб товар продать.
— Ну тогда чтобы крутым себя почувствовать.
— Это три года назад было, — сказал Ханин поучительно. — А теперь
по-другому. Теперь клиент хочет показать большим мужчинам, которые
внимательно следят за происходящим на экране и в жизни, что он может взять и
кинуть миллион долларов в мусорное ведро. Поэтому чем хуже его реклама, тем
лучше. У зрителя остается ощущение, что заказчик и исполнители — полные
кретины, но тут, — Ханин поднял палец и сделал мудрые глаза, — в мозг
наблюдателя приходит импульс о том, сколько это стоило денег. И
окончательный вывод про заказчика оказывается таким — хоть он и полный
кретин, а бизнес у него так идет, что он может пустить в эфир любую байду
много-много раз. А лучше этого рекламы быть не может. Такому человеку в
любом месте дадут кредит без всякого скрипа.
— Замысловато, — сказал Татарский.
— А то. Это тебе не Эла Райса читать.
— А откуда можно почерпнуть такое глубокое знание жизни? — спросил
Татарский.
— Из самой жизни, — проникновенно сказал Ханин.
Татарский поглядел на книгу, лежащую перед ним на столе.
Татарский поглядел на книгу, лежащую перед ним на столе. Она выглядела
точь-в-точь как секретное издание Дейла Карнеги для членов ЦК — на обложке
стоял трехзначный номер экземпляра, а под ним было отпечатанное на машинке
название: «Виртуальный бизнес и коммуникации». В книге было несколько
закладок; на одной из них Татарский прочел пометку: «Суггест. шизоблоки».
— Это про что-то компьютерное? — спросил он.
Взяв книгу, Ханин спрятал ее в ящик стола.
— Нет, — сказал он неохотно. — Именно про виртуальный бизнес.
— А что это такое?
— Если коротко, — сказал Ханин, — это бизнес, в котором основными
товарами являются пространство и время.
— Это как? — Да как у нас. Ты посмотри, ведь страна уже давно ничего не
производит. Ты вообще делал хоть один рекламный проект для продукта,
произведенного в России?
— Не припоминаю, — ответил Татарский. — Хотя, подождите, был один — для
«калашникова». Но это можно считать имиджевой рекламой.
— Вот, — сказал Ханин. — В чем главная особенность российского
экономического чуда? Главная особенность российского экономического чуда
состоит в том, что экономика опускается все глубже в жопу, в то время как
бизнес развивается, крепнет и выходит на международную арену. Теперь
подумай: чем торгуют люди, которых ты видишь вокруг?
— Чем?
— Тем, что совершенно нематериально. Эфирным временем и рекламным
пространством — в газетах или на улицах. Но время само по себе не может быть
эфирным, точно так же, как пространство не может быть рекламным. Соединить
пространство и время через четвертое измерение первым сумел физик Эйнштейн.
Была у него такая теория относительности — может, слышал. Советская власть
это тоже делала, но парадоксально — это ты знаешь: выстраивали зэков, давали
им лопаты и велели рыть траншею от забора до обеда. А сейчас это делается
очень просто — одна минута эфирного времени в прайм-тайм стоит столько же,
сколько две цветных полосы в центральном журнале.
— То есть деньги и есть четвертое измерение? — спросил Татарский.
Ханин кивнул.
— Больше того, — сказал он, — с точки зрения монетаристической
феноменологии это субстанция, из которой построен мир. Был такой
американский философ Роберт Пирсиг, который считал, что мир состоит из
моральных ценностей. Но это в шестидесятые годы могло так казаться — знаешь,
«Битлз» там, ЛСД. С тех пор многое прояснилось. Ты слышал про забастовку
космонавтов?
— Вроде слышал, — ответил Татарский, смутно припоминая какую-то
газетную статью.
— Наши космонавты получают за полет двадцать — тридцать тысяч долларов.
А американские — двести или триста. И наши сказали: не будем летать к
тридцати штукам баксов, а тоже хотим летать к тремстам.