Азадовский с Морковиным сидели в просмотровом зале с самого утра. Перед
входом прохаживалось несколько человек, которые болтали о политике и яростно
ругали правительство.
Азадовский с Морковиным сидели в просмотровом зале с самого утра. Перед
входом прохаживалось несколько человек, которые болтали о политике и яростно
ругали правительство. Татарский решил, что это копирайтеры политического
отдела, практикующие корпоративное неделание. Их вызывали по одному; в
среднем они проводили с начальством минут по десять, а вопросы, которые там
решались, явно были государственного значения: Татарский понял это по
несколько раз долетевшему из зала голосу Ельцина, включенному на
максимальную громкость. Первый раз он недоуменно пробубнил:
— Зачем нам столько пилотов? Нам нужен один пилот, но готовый на все!
Вот у меня внук на Play Station играет — я как поглядел, так сразу и
понял…
Второй раз, видимо, крутили фрагмент из обращения к нации, потому что
голос Ельцина был торжественным и размеренным:
— Впервые за многие десятилетия у населения России появилась
возможность выбирать между сердцем и разумом…
Один проект завернули, что было ясно по лицу выходящего из зала
высокого усатого мужчины с ранней сединой, который держал в руках багровый
скоросшиватель с золотой надписью «Царь». Потом в зале стала играть музыка —
сначала долго тренькала балалайка и кто-то громко ухал, а потом раздался
высокий голос Азадовского:
— К чертовой матери! Будем с эфира снимать. По мне, так пусть лучше
Лебедь. У него хоть лысины нет. Следующий.
Очередь Татарского подошла не скоро — он был последним. Полутемный зал,
где ждал Азадовский, был мрачно-шикарным, но несколько архаичным, словно его
оборудовали и обставили еще в тридцатые или сороковые годы. Войдя, Татарский
почему-то пригнулся, трусцой добежал до первого ряда и пристроился на краю
стула слева от Азадовского, который пускал дымные струи в луч
видеопроектора. Азадовский пожал ему руку не глядя — он явно был не в духе.
Татарский знал, в чем дело, — Морковин объяснил еще вчера.
«Опустили до трехсот, — мрачно сказал он. — За Косово. Помнишь, при
коммунистах сливочного масла не хватало? А сейчас — машинного времени. Есть
в истории этой страны что-то фатальное. Азадовский теперь лично все болванки
смотрит. На главный рендер пускают только после письменного распоряжения,
так что старайся».
Как выглядит так называемая болванка, то есть непросчитанный эскиз,
Татарский увидел в первый раз. Не будь он сам автором сценария, он никогда
бы не догадался, что зеленый контур, пересеченный тонкими желтыми
пунктирами, — это стол, на котором разложена «монополия». Фишки были
одинаковыми красными стрелками, а игральные кости — двумя синими пятнышками.
В нижней части экрана парами выскакивали цифры от одного до шести, выданные
генератором случайных чисел, и ходы соответствовали выпавшим очкам, — игра
была смоделирована честно.
Но самих игроков пока не существовало: вместо них
за столом сидели скелетоны из проградуированных линий с кружками-шарнирами.
Были видны только лица, составленные из грубых полигонов, — борода Салмана
Радуева походила на рыжий кирпич, приделанный к нижней части лица, а
Березовского можно было узнать только по сиреневым треугольникам бритых щек.
Как и следовало ожидать, выигрывал Березовский.
— Да, — заговорил он, перетряхивая кости зелеными стрелками пальцев, —
с «монополией» в России-матушке проблема. Купишь пару улиц, а потом
выясняется, что там люди живут.
Радуев засмеялся:
— Это не только в России. Это везде. И я тебе больше скажу, Борис, люди
не просто там живут, а часто еще и думают, что это их улицы.
Березовский бросил кости. У него снова выпало две шестерки.
— Не совсем так, — сказал он. — В наше время люди узнают о том, что они
думают, по телевизору. Поэтому, если ты хочешь купить пару улиц и не иметь
потом бледный вид, надо сначала сделать так, чтобы над ними торчала твоя
телебашня.
Раздался писк, и в углу стола возникла анимационная вставка: военная
рация с длинной антенной. Радуев поднес ее к головному шарниру, что-то
коротко сказал по-чеченски и поставил назад.
— А я своего теледиктора продаю, — сказал он и щелчком пальца отправил
фишку в центр стола. — Не люблю телевидение.
— Покупаю, — быстро отозвался Березовский. — А почему ты его не любишь?
— Там происходит слишком частое соприкосновение мочи с кожей. Как ни
включаю телевизор, так сразу же моча начинает соприкасаться с кожей.
— Так ведь не с твоей кожей, Салман.
— Вот именно, — раздраженно сказал Радуев, — тогда почему они
соприкасаются у меня в голове? Им что, больше негде?
Верхнюю часть лица Березовского закрыл прямоугольник с подробно
просчитанной парой глаз. Они беспокойно покосились на Радуева, несколько раз
моргнули, и прямоугольник исчез.
— А действительно, чья моча? — повторил Радуев таким тоном, словно эта
мысль только что пришла ему в голову.
— Да брось, Салман, — примирительно сказал Березовский.
— Давай лучше ходи.
— Подожди, Борис. Я хочу узнать, чья моча и кожа соприкасаются друг с
другом в моей голове, когда я смотрю твой телевизор.
— А почему он мой?
— Труба проходит по моему полю, значит, за трубу отвечаю я. Ты сам это
сказал. Так? Значит, если на твоих клетках все теледикторы, ты отвечаешь за
телевизор. Вот и скажи, чья моча плещется в моей голове, когда я его смотрю?
Березовский почесал подбородок.
— Моча твоя, Салман, — решительно сказал он.
— Почему?
— А чья же она может быть? Подумай сам. За твою отвагу тебя называют
«человек с пулей в голове». Я думаю, что тот, кто решился бы облить тебя
мочой, когда ты смотришь телевизор, прожил бы не долго.