— Только такой,
знаешь, — чтоб не только значимый был, но и этапный. Как комсомолец —
коммунисту, понял?
Держась за стол, Татарский встал. Поглядев на плакат, он задумался,
поднял стакан и произнес:
— Товарищи! Утопим русскую буржуазию в море имиджей!
ВАВИЛОНСКАЯ МАРКА
Приехав домой, Татарский ощутил прилив энергии, какого не помнил давно.
Метаморфоза Ханина помещала все недавнее прошлое в такую странную
перспективу, что вслед за этим непременно должно было произойти что-то
чудесное. Раздумывая, чем бы себя занять, Татарский несколько раз беспокойно
обошел квартиру и вспомнил о марке, купленной в «Бедных людях». Она так и
лежала в столе — за все это время не нашлось повода проглотить ее, да и
страшно было.
Подойдя к столу, он вынул марку из ящика и внимательно посмотрел на
нее. Ему ухмыльнулось лицо с острой бородкой; на неизвестном был странный
головной убор — не то шлем, не то колпак с очень узкими полями. «В колпаке,
— подумал Татарский, — наверно, шут. Значит, будет весело». Больше не
раздумывая, он кинул марку в рот, растер ее зубами в крохотный комок кашицы
и проглотил. После этого лег на диван и стал ждать.
Но просто так лежать стало скучно. Встав, он закурил сигарету и еще раз
прошелся по квартире. Подойдя к стенному шкафу, он подумал, что после
подмосковного приключения так и не лазил больше в папку «Тихамат-2». Это был
классический случай вытеснения: он ни разу не вспомнил, что хотел дочитать
собранные там материалы, хотя, с другой стороны, вроде бы никогда про это и
не забывал. Получилось точно так же, как с маркой, словно оба эти предмета
были припасены на тот особый случай, который при нормальном и благополучном
течении жизни не наступает никогда. Татарский достал скоросшиватель с
верхней полки и вернулся в комнату. В папке было много фотографий,
наклеенных на страницы. Одна из них выпала, как только он открыл
скоросшиватель, и он поднял ее с пола.
На снимке был фрагмент барельефа — небо, в котором были высечены
крупные звезды. В нижней части фотографии были видны две воздетые ладони,
обрезанные краем снимка. Звезды были настоящими — древними, огромными и
живыми. Такие уже давно погасли для людей и остались только для каменных
героев на допотопных изваяниях. Впрочем, подумал Татарский, сами звезды с
тех пор вряд ли изменились, — изменились люди. Каждая звезда состояла из
центрального круга и восьми острых лучей, между которыми змеились пучки
симметричных волнистых линий.
Татарский заметил, что вокруг этих линий мерцают еле заметные
красно-зеленые жилки, как будто он смотрит на экран плохо настроенного
монитора. Глянцевая поверхность фотографии приобрела бриллиантово-радужный
блеск, ее мерцание стало привлекать больше внимания, чем само изображение.
Глянцевая поверхность фотографии приобрела бриллиантово-радужный
блеск, ее мерцание стало привлекать больше внимания, чем само изображение.
«Началось, — подумал Татарский. — Действительно, до чего же быстро…»
Найдя страницу, от которой отклеилась фотография, он провел языком по
засохшему пятну казеинового клея и приложил ее на место. После этого он
осторожно перевернул страницу и разгладил ее ладонью, чтобы фотография лучше
приклеилась. Поглядев на следующий снимок, он чуть не выронил папку из рук.
На фотографии было то же лицо, что и на марке. Оно было в другом
ракурсе — в профиль, но сомнений никаких не было.
Это была полная фотография того же самого барельефа. Татарский узнал
фрагмент со звездами — теперь они были маленькими и плохо различимыми, а
воздетые к ним руки, как оказалось, принадлежали крошечному человечку на
крыше здания, замершему в полной ужаса позе.
Центральная фигура барельефа, чье лицо Татарский узнал, была в
несколько раз больше человечка на крыше и всех остальных людей вокруг. Это
был мужчина в остром железном колпаке, с загадочной полупьяной улыбкой на
губах. Его лицо смотрелось на древнем изображении странно и даже нелепо —
оно было настолько свойским, что Татарский вполне мог бы решить, что
барельеф изготовлен не три тысячи лет назад в Ниневии, а в конце прошлого
года в Ереване или Калькутте. Вместо положенной древнему шумеру
лопатоподобной бороды в симметричных кудряшках у мужчины была хилая козлиная
бородка, и похож он был не то на кардинала Ришелье, не то на дядю Сэма, не
то на дедушку Ленина.
Татарский торопливо перевернул страницу и нашел относящийся к
фотографии текст:
«Энкиду (Энки создал) — бог-рыбак, слуга бога Энки (владыка земли).
Бог-покровитель Великой Лотереи. Заботится о прудах и каналах; кроме того,
известны обращенные к Энкиду заговоры от различных болезней пищеварительного
тракта. Создан из глины, как ветхозаветный Адам, — считалось, что глиняные
таблички с вопросами Лотереи есть плоть Энки, а ритуальный напиток,
изготовлявшийся в его храме, — его кровь».
Читать было трудно — смысл плохо доходил, а буквы радужно переливались
и подмигивали. Татарский стал рассматривать изображение божества в
подробностях. Энкиду был завернут в мантию, покрытую овальными бляшками, а в
руках держал два пучка струн, веером расходящихся к земле, чем напоминал
Гулливера, которого армия лилипутов пытается удержать за привязанные к рукам
канаты. Никаких прудов и каналов, о которых Энкиду полагалось заботиться,
вокруг не было — он шел по горящему городу, дома которого в три-четыре этажа
высотой доходили ему до пояса. Под его ногами лежали поверженные тела с
однообразно раскинутыми руками — поглядев на них, Татарский отметил
несомненную связь между шумерским искусством и соцреализмом.