It’s a Sin*. (* Это грех англ.).)
Татарский мало что понял в увиденном, только подумал, что коэффициент
вовлечения можно было бы сильно увеличить, заменив чисто английский слоган
на смешанный: «It’s а Сон». Еще он почему-то вспомнил, что была такая
вьетнамская деревня Сонгми, ставшая культовой после американского
авианалета.
— Что это такое? — спросил он, когда зажегся свет. — На рекламу не
очень похоже.
Морковин довольно улыбнулся.
— Вот то-то и оно, что не похоже, — сказал он. — Если по науке, то это
новая рекламная технология, отражающая реакцию рыночных механизмов на
сгущающееся человеческое отвращение к рыночным механизмам. Короче, у зрителя
должно постепенно возникать чувство, что где-то в мире — скажем, в солнечной
Калифорнии — есть последний оазис не стесненной мыслью о деньгах свободы,
где и делают такую рекламу. Она глубоко антирыночна по форме и поэтому
обещает быть крайне рыночной по содержанию…
Он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что в зале больше никого
нет, и перешел на шепот:
— К делу. Здесь вроде не прослушивают, но говори на всякий случай тихо.
Молодец, все отлично. Как по нотам. Вот твоя доля.
В его руке появились три конверта — один пухлый и желтый, два других
потоньше.
— Прячь быстрее. Здесь двадцать от Березовского, десять от Радуева и
еще две от ваххабитов. От них самый толстый, потому что мелкими купюрами.
Собирали по аулам.
Татарский сглотнул, взял конверты и быстро распихал их по внутренним
карманам куртки.
— Азадовский не просек, как ты думаешь? — прошептал он. Морковин
отрицательно помотал головой.
— Слушай, — зашептал Татарский, еще раз оглядевшись, — а как так может
быть? Насчет ваххабитов я еще понимаю. Но ведь Березовского нет, и Радуева
тоже нет. Вернее, они есть, но ведь это просто нолики и единички, нолики и
единички. Как же это от них бабки могут прийти?
Морковин развел руками.
— Сам до конца не понимаю, — прошептал он в ответ. — Может, какие-то
люди заинтересованы. Работают в каких-то там структурах, вот и корректируют
имидж. Наверно, если разобраться, все в конечном счете на нас самих и
замкнется. Только зачем разбираться? Ты где еще тридцать штук зараз
заработаешь? Нигде. Так что не бери в голову. Про этот мир вообще никто
ничего по-настоящему не понимает.
В зал заглянул киномеханик:
— Мужики, вы долго сидеть будете?
— Говорим про клипы, — шепнул Морковин.
Татарский прочистил горло.
— Если я правильно понял разницу, — сказал он ненатурально громким
голосом, — то обычная реклама и та, что мы видели, — это как поп-музыка и
альтернативная?
— Именно, — так же громко ответил Морковин, поднимаясь с места и глядя
на часы.
— Только что это такое — альтернативная музыка? Какой музыкант
альтернативный, а какой — попсовый? Как ты это определяешь?
— Не знаю, — ответил Татарский. — По ощущению.
Они прошли мимо застрявшего в дверях киномеханика и направились к
лифтам.
— Есть четкая дефиниция, — сказал Морковин назидательно. —
Альтернативная музыка — это такая музыка, коммерческой эссенцией которой
является ее предельно антикоммерческая направленность. Так сказать,
антипопсовость. Поэтому, чтобы правильно просечь фишку, альтернативный
музыкант должен прежде всего быть очень хорошим поп-коммерсантом, а хорошие
коммерсанты в музыкальный бизнес идут редко. То есть идут, конечно, но не
исполнителями, а управляющими… Все, расслабься. У тебя текст с собой?
Татарский кивнул.
— Пойдем ко мне. Дадим тебе соавтора, как Азадовский велел. А соавтору
я штуки три суну, чтобы сценарий не испортил.
Татарский никогда еще не поднимался на седьмой этаж, где работал
Морковин. Коридор, в который они вышли из лифта, выглядел скучно и напоминал
о канцелярии советских времен — пол был покрыт обшарпанным паркетом, а двери
обиты звукоизоляцией под черным дерматином. На каждой двери, правда, была
изящная металлическая табличка с маркировкой, состоявшей из цифр и букв.
Букв было всего три — «А», «О» и «В», но они встречались в разных
комбинациях. Морковин остановился возле двери с табличкой «1 — А-В» и набрал
код на цифровом замке.
Кабинет Морковина впечатлял размерами и убранством. Один только
письменный стол явно стоил в несколько раз больше, чем «мерседес»
Татарского. Этот шедевр мебельного искусства был почти пуст — на нем лежала
папка с бумагами и стояли два телефона без циферблатов, красный и белый. Еще
на нем помещалось какое-то странное устройство — небольшая металлическая
коробка со стеклянной панелью сверху. Над столом висела большая картина,
которая сначала показалась Татарскому гибридом соцреалистического пейзажа с
дзенской каллиграфией. Она изображала угол тенистого сада, где поверх кустов
шиповника, вырисованных с фотографической точностью, был небрежно намалеван
сложный иероглиф, покрытый одинаковыми зелеными кружками.
— Что это такое?
— Президент на прогулке, — сказал Морковин.
— Азадовский подарил для государственного настроя. Вон, видишь, на
скелетоне галстук? И еще значок какой-то — он прямо на фоне цветка, так что
приглядеться надо. Но это уже фантазия художника.
Оторвавшись от картины, Татарский заметил, что они с Морковиным в
кабинете не одни. На другом конце просторной комнаты помещалась стойка с
тремя плоскими мониторами и эргономическими клавишными досками, провода от
которых уходили в обитую пробкой стену.