Первую банку он выпил,
листая таблоид. Его внимание привлекла реклама Аэрофлота, где по трапу,
приставленному к увешанной райскими плодами пальме, поднималась семейная
пара. «Вот идиоты, — подумал Татарский. — Кто ж такую рекламу только делает?
Допустим, надо человеку в Новосибирск лететь. А ему обещают, что он в рай
попадет. А ему, может, в рай еще рано, может, у него в Новосибирске дела…
Они бы еще аэробус «Икар» придумали…» Соседнюю страницу занимал красочный
плакат шампанского «Вдова Довгань No 57»: ослепительная блондинка катила на
водных лыжах мимо заросшего пальмами желтого острова, говоря с кем-то по
мобильному телефону. Еще в таблоиде нашлась реклама американского ресторана
на площади Восстания — фотография входа, над которым горела веселая неоновая
надпись:
BEVERLY KILLS
A CHUCK NORRIS ENTERPRISE
Сложив газету, Татарский расстелил ее на грязном ящике, стоявшем между
ларьками, сел на него и открыл вторую банку.
Почти сразу стало легче. Чтобы не смотреть на мир вокруг) Татарский
уставился на банку. На ней, под желтым словом «Туборг», был большой рисунок:
толстый мужчина в подтяжках вытирал пот со лба белым платком. Над мужчиной
пылало синее небо, а сам он стоял на узкой тропинке, которая уводила за
горизонт; словом, в рисунке была такая символическая нагрузка, что было
непонятно, как ее выдерживает тонкая жесть банки. Татарский автоматически
стал сочинять слоган.
«Примерно так, — думал он. — Жизнь — это одинокое странствие под
палящим солнцем. Дорога, по которой мы идем, ведет в никуда. И неизвестно,
где встретит нас смерть. Когда вспоминаешь об этом, все в мире кажется
пустым и ничтожным. И тогда наступает прозрение. Туборг. Подумай о главном!»
Часть слогана можно было бы написать по-латыни, к этому у Татарского
оставался вкус с первого дела. Например, «Остановись, прохожий» — что-то там
viator, Татарский не помнил точно, надо было посмотреть в «Крылатых
латинизмах». Он пошарил по карманам, ища ручку, чтобы записать придуманное.
Ручки не было. Татарский решил спросить ее у кого-нибудь из прохожих, поднял
глаза и увидел прямо перед собой Гусейна.
Гусейн улыбался краями рта, его руки были засунуты в широкие бархатные
штаны, а маслянисто блестящие глаза не выражали ничего — он был на приходе
от недавнего укола. Он почти не изменился, разве что немного раздобрел. На
его голове была низкая папаха.
Банка с пивом выпала из руки Татарского, и символический желтый ручеек
нарисовал на асфальте темное пятно. Чувства, которые за секунду пронеслись
сквозь его душу, вполне вписывались в только что придуманную концепцию для
«Туборга» — за исключением того, что никакого прозрения не наступило.
— Пойдем, — сказал Гусейн и поманил Татарского пальцем.
Секунду Татарский колебался, не побежать ли прочь, но решил, что
разумней этого не делать. Насколько он помнил, Гусейн рефлекторно
воспринимал как мишень все быстро движущиеся объекты крупнее собаки и меньше
автомобиля.
Насколько он помнил, Гусейн рефлекторно
воспринимал как мишень все быстро движущиеся объекты крупнее собаки и меньше
автомобиля. Конечно, за прошедшее время под воздействием морфинов и
суфийской музыки в его внутреннем мире могли произойти серьезные изменения,
но Татарского не очень тянуло проверять это на практике.
Вагончик, где жил Гусейн, тоже почти не изменился — только на окнах
теперь были плотные занавески, а над крышей — зеленая тарелка спутниковой
антенны. Гусейн открыл дверь и мягко подтолкнул Татарского в спину.
Внутри было полутемно. Работал огромный телевизор, на его экране
застыли три фигуры под развесистым деревом. Изображение чуть подрагивало —
телевизор был подключен к видеомагнитофону, стоящему на «паузе». Напротив
телевизора была лавка. На ней, откинувшись к стене, сидел давно не брившийся
человек в мятом клубном пиджаке с золотыми пуговицами. От него пованивало.
Его правая нога была сцеплена с рукой пропущенными под лавкой наручниками,
из-за чего тело застыло в трудноописуемом полулежачем положении, напомнившем
Татарскому вау-анальную позу пассажира бизнес-класса с рекламы «Кореан Эйр»
(только на рекламе «Кореан Эйр» тело было повернуто таким образом, что
наручники были незаметны). При виде Гусейна человек дернулся. Гусейн вынул
из кармана сотовый телефон и показал его прикованному к лавке. Тот
отрицательно помотал головой, и Татарский заметил, что его рот заклеен
широкой полосой скотча телесного цвета, на котором красным маркером
нарисована улыбка.
— Вот зануда, — пробормотал Гусейн. Взяв со стола дистанционный пульт,
он нажал на кнопку. Фигуры на экране телевизора вяло зашевелились —
магнитофон работал на замедленном воспроизведении. Татарский узнал
незабываемые по своей политкорректности кадры из «Кавказского пленного» —
кажется, так назывался этот фильм. Русский десантник в мятой униформе весело
и неуверенно озирался по сторонам, двое огнеглазых кавказцев в национальной
одежде держали его под руки, а третий, в такой же папахе, как на Гусейне,
подносил к его горлу длинную музейную саблю. На экране сменилось несколько
крупных планов — глаза десантника, приставленное к натянувшейся коже лезвие
(Татарский подумал, что это сознательная цитата из «Андалузского пса»
Бунюэля, вставленная в расчете на каннское жюри), а затем рука убийцы резко
рванула саблю на себя. Немедленно за этим на экране возникло начало сцены:
убийца вновь подносил свою саблю к горлу жертвы. Фрагмент был закольцован.
Только теперь до Татарского дошло, что он смотрит подобие рекламного ролика,
который крутят на выставочном стенде. Даже не подобие — это и был рекламный
ролик: Гусейна тоже затронули информационные технологии, и теперь он с
помощью визуального ряда позиционировал себя в сознании клиента, объясняя,
какие услуги предлагает его предприятие. Возможно, кадр с крупным планом
сабли у горла был даже подмонтирован — Татарский не помнил такого в фильме.