Татарский согласился, и они нырнули в метро, а на «Варшавской»
пересели в электричку. Ехали молча; Татарский изредка отрывался от вида за
окном и смотрел на Гиреева. Тот в своей диковатой одежде казался последним
осколком погибшей вселенной — не советской, потому что в ней не было
бродячих тибетских астрологов, а какой-то другой, существовавшей параллельно
советскому миру и даже вопреки ему, но пропавшей вместе с ним. И ее было
жалко, потому что многое, что когда-то нравилось Татарскому и трогало его
душу, приходило из этой параллельной вселенной, с которой, как все были
уверены, ничего никогда не может случиться. А произошло с ней примерно то же
самое, что и с советской вечностью, и так же незаметно.
Гиреев жил в покосившемся черном доме, перед которым был одичавший сад,
заросший высокими, в полтора человеческих роста, зонтиками. По уровню
удобств его жилье было переходной формой между деревней и городом: в
будке-уборной сквозь дыру были видны мокрые и осклизлые канализационные
трубы, проходящие над выгребной ямой, но откуда и куда они вели, было
неясно. Однако в доме были газовая плита и телефон.
Гиреев усадил Татарского за стол на веранде и насыпал в заварной чайник
крупно смолотого порошка из красной жестяной банки с белой надписью
по-эстонски.
— Что это? — спросил Татарский.
— Мухоморы, — ответил Гиреев и налил в чайник кипятку. По комнате
разнесся запах грибного супа.
— Ты что, собираешься это пить?
— Не бойся, — сказал Гиреев, — коричневых тут нет.
Он произнес это таким тоном, будто
снял все мыслимые возражения, и Татарский не нашелся, что ответить.
Минуту он колебался, а потом вспомнил, что вчера как раз читал о мухоморах,
и поборол сомнения. На вкус мухоморный чай оказался довольно приятным.
— И чего от него будет?
— Сам увидишь, — ответил Гиреев. — Еще будешь их на зиму сушить.
— А что сейчас делать?
— Что хочешь, — сказал Гиреев.
— Говорить можно?
— Говори.
Полчаса прошло за малосодержательной беседой об общих знакомых. Ни с
кем из них, как и следовало ожидать, не произошло за это время ничего
интересного. Только один, Леша Чикунов, отличился — выпил несколько бутылок
«Финляндии» и звездной январской ночью замерз насмерть в домике на детской
площадке.
— Ушел в Валгаллу, — скупо прокомментировал Гиреев.
— Откуда такая уверенность? — спросил Татарский, но тут же вспомнил
бегущих оленей и багровое солнце с этикетки и внутренне согласился.
Между тем в его теле появилась какая-то еле ощутимая веселая
расслабленность. В груди возникали волны приятной дрожи, проходили по
туловищу и рукам и затихали, чуть-чуть не добравшись до пальцев.
А
Татарскому отчего-то захотелось, чтобы эта дрожь непременно дошла до
пальцев. Он понял, что выпил мало. Но чайник был уже пуст.
— Есть еще? — спросил он.
— Во, — сказал Гиреев, — о чем я и говорил.
Он встал, вышел из комнаты и возвратился с развернутой газетой, на
которой были рассыпаны сухие кусочки нарезанных мухоморов. На некоторых из
них остались лоскутки красной кожицы со стянувшимися белыми бляшками, на
других были приставшие волокна газетной бумаги с зеркальными отпечатками
букв.
Кинув несколько кусочков в рот, Татарский разжевал их и проглотил.
Сушеные мухоморы немного напоминали по вкусу картофельные хлопья, только
были вкуснее — Татарский подумал, что их можно было бы продавать как чипсы,
в пакетиках, и здесь, видимо, скрывалась одна из дорог к быстрому
обогащению, джипу, рекламному клипу и насильственной смерти. Задумавшись,
каким мог бы быть этот клип, он отправил в рот новую порцию и огляделся по
сторонам. Некоторые из предметов, украшавших комнату, стали заметны ему
только сейчас. Например, лист бумаги, висевший на стене на самом видном
месте, — на нем была извилистая буква, не то санскритская, не то тибетская,
похожая на дракона с изогнутым хвостом.
— Что это? — спросил он Гиреева.
Гиреев покосился на стену.
— Хум, — сказал он.
— А зачем тебе?
— Я таким образом путешествую.
— Куда? — спросил Татарский.
Гиреев пожал плечами.
— Трудно объяснить, — сказал он. — Хум. Когда не думаешь, многое
становится ясно.
Но Татарский уже забыл о своем вопросе. Его захлестнула волна
благодарности к Гирееву за то, что тот привез его сюда.
— Знаешь, — сказал он, — у меня сейчас тяжелый период. Общаюсь в
основном с банкирами и рекламодателями. Загружают просто свинцово. А у тебя
здесь… Прямо как домой вернулся.
Гиреев, видимо, понимал, что с ним происходит.
— Пустяки, — сказал он. — Не бери в голову. Ко мне зимой приезжала пара
таких рекламодателей. Хотели сознание расширить. А потом босиком по снегу
убежали. Пошли погуляем?
Татарский с радостью согласился. Выйдя за калитку, они пошли через
поле, перерытое свежими канавами. Тропинка дошла до леса и запетляла между
деревьев. Зудящая дрожь в руках Татарского становилась все сильнее, но все
равно никак не доходила до пальцев. Заметив, что среди деревьев растет много
мухоморов, он отстал от Гиреева и сорвал с земли несколько штук. Они были не
красными, а темно-коричневыми и очень красивыми. Быстро съев их, он догнал
Гиреева, который ничего не заметил.
Скоро лес кончился. Они вышли на большой открытый участок — колхозное
поле, обрывавшееся у реки. Татарский поглядел вверх: над полем висели
высокие неподвижные облака и догорал невыразимо грустный оранжевый закат,
какие бывают иногда осенью под Москвой.