— А тебе? — спросил Азадовский у Морковина.
— Присоединяюсь на все сто.
— А вы думали. Я один тут вас всех заменить могу… Значит, диагноз
такой. Ты, Морковин, дай ему в усиление этого нового, который по еде.
Толковый паренек. Радуева в целом так и оставляем, только сделайте ему феску
вместо этой кепки, надоела уже. Заодно на Турцию намекнем. И потом, давно
спросить хочу, что это за халтура? Почему он все время в черных очках? Что,
глаза просчитать долго?
— Долго, — сказал Морковин. — Радуев у нас все время в новостях, а в
очках на двадцать процентов быстрее. Убираем всю мимику.
Азадовский чуть помрачнел.
— С частотой, даст Бог, решим. А по Березовскому чичирок добавить,
понял?
— Понял.
— И прямо сейчас, материал срочный.
— Сделаем, — ответил Морковин. — Досмотрим, и сразу ко мне.
— Чего у нас следующее?
— Теперь ролики по телевизорам. Новый тип.
Татарский приподнялся со стула, собираясь выйти, но Морковин рукой
остановил его.
— Давай, — махнул рукой Азадовский. — Еще есть минут двадцать.
Свет снова погас. С экрана заулыбалась миловидная маленькая японка в
кимоно. Отвесив поклон, она сказала с заметным акцентом:
— Сейчас перед вами выступит Йохохори-сан. Йохохори-сан — старейший
сотрудник фирмы «Панасоник», поэтому ему и доверена такая честь. Из-за ран,
полученных во время войны, он страдает нарушениями речи. Пожалуйста, добрые
телезрители, простите ему эти недостатки.
Девушка отошла в сторону. В кадре оказался круглый зал со стенами,
выкрашенными в белый цвет. В центре зала стоял длинный кованый сундук, на
котором неподвижно сидели двенадцать фигур в белых саванах. Перед ними
появился плотный седой японец с открытой бутылкой рома в руке. Он был в
пиджаке, но отчего-то перепоясан мечом. Отхлебнув из бутылки, он щелкнул
пальцами, и фигуры в саванах, соскочив с сундука, разбежались в стороны.
Сундук раскрылся, и из его глубин поднялся черный телевизор обтекаемых форм,
похожий на вырванный глаз огромного чудовища, — такое сравнение пришло
Татарскому в голову из-за того, что крышка сундука была обита изнутри алым
бархатом.
— «Панасоник» представляет революционное изобретение в мире
телевидения, — слегка заикаясь, выговорил японец. — Первый в мире телевизор
с голосовым управлением на всех языках планеты, включая русский. «Панасорд
ви-ту»!
На экране появилась надпись «Panasword V-2».
Японец с напряженным недружелюбием посмотрел в глаза зрителю и вдруг
выхватил из ножен меч.
— Меч, выкованный в Японии! — прокричал он, приставив острие прямо к
линзам камеры. — Меч, которым перережет себе горло выродившийся мир! Да
здравствует император!
По экрану заметались люди в саванах — мистера Йохохори куда-то
поволокли, побледневшая девушка в кимоно стала бить извиняющиеся поклоны, и
на всем этом безобразии нарисовался логотип «Панасоника».
Низкий голос
произнес: «Панасоник. Япона мать!»
Татарский услышал трель телефона.
— Але, — сказал в темноте голос Азадовского. — Чего? Лечу!
Встав, Азадовский заслонил собой часть экрана.
— Ух, — сказал он, — кажется, Ростропович сегодня орден получит. Сейчас
из Америки звонить будут. Я им вчера факс послал, что демократия в
опасности, просил частоту на двести мегагерц поднять. Вроде доперло до
людей, что одно дело делаем.
Татарскому вдруг показалось, что тень Азадовского на экране не
настоящая, а элемент видеозаписи, силуэт вроде тех, что бывают в пиратских
копиях, снятых камерой прямо с экрана. Для Татарского эти черные тени
уходящих из зала зрителей, которых хозяева подпольных видеоточек называли
бегунками, служили своеобразным индикатором качества: под действием
вытесняющего вау-фактора с хорошего фильма уходило больше народа, чем с
плохого, поэтому он обычно просил оставлять ему «фильмы с бегунками». Но
сейчас он почти испугался, подумав, что, если бегунком вдруг оказывается
человек, который только что сидел рядом, это вполне могло означать, что и
сам ты точно такой же бегунок. Чувство было сложное, глубокое и новое, но
Татарский не успел в нем разобраться: напевая какое-то смутное танго,
Азадовский добрел до края экрана и исчез.
Следующий ролик начался в более традиционной манере. Перед большим
камином, горевшим в странной зеркальной стене, сидела семья — отец, мать,
дочка с киской и бабушка с недовязанным чулком. Они глядели в пылающий за
решеткой огонь, делая быстрые и немного карикатурные движения — бабушка
вязала, мать объедала по бокам кусок пиццы, девочка гладила киску, а отец
прихлебывал пиво. Камера проехала вокруг них и прошла сквозь зеркальную
стену. С другой стороны стена оказалась прозрачной; когда камера закончила
движение, на семью наложилось каминное пламя и решетка. Яростно и грозно
заиграл орган; камера отъехала назад, и прозрачная стена превратилась в
плоский экран телевизора со стереодинамиками по бокам и игривой надписью
«Tofetissimo» на черном корпусе. На экране телевизора пылал огонь, в котором
быстро-быстро дергались четыре черных тела за решеткой. Орган стих, и
раздался вкрадчивый голос диктора:
— Вы думаете, что за абсолютно плоским стеклом трубки «Блэк Тринитрон»
вакуум? Нет! Там горит огонь, который согреет ваше сердце! «Сони
Тофетиссимо». It’s a Sin*. (* Это грех англ.).)
Татарский мало что понял в увиденном, только подумал, что коэффициент
вовлечения можно было бы сильно увеличить, заменив чисто английский слоган
на смешанный: «It’s а Сон». Еще он почему-то вспомнил, что была такая
вьетнамская деревня Сонгми, ставшая культовой после американского
авианалета.