Татарский заставил себя закрыть глаза.
Открыв их, он заметил, что башня переместилась.
Теперь он увидел, что это была не башня — это была огромная
человеческая фигура, стоявшая над городом. То, что он принял за пирамиду,
теперь выглядело расходящимся одеянием, похожим на мантию. Источником света
был конический шлем на голове фигуры. Татарский ясно увидел лицо с чем-то
вроде сверкающего стального тарана на месте бороды. Оно было обращено к
Татарскому — и он понял, что видит не огонь, а лицо и шлем только потому,
что этот огонь на него смотрит, а в действительности ничего человеческого в
нем нет. В направленном на Татарского взгляде было ожидание, но, прежде чем
он успел задуматься над тем, что он, собственно, хотел сказать или спросить
и хотел ли он чего-нибудь вообще, фигура дала ему ответ и отвела от него
взгляд. На том месте, где только что было лицо в шлеме, появилось прежнее
нестерпимое сияние) и Татарский опустил глаза.
Он заметил рядом с собой двух людей — пожилого мужчину в рубашке с
вышитым якорем и мальчика в черной футболке: держась за руки, они смотрели
вверх, и было видно) что они почти истаяли и утекли в этот огонь, а их тела,
улица вокруг и весь город — просто тени.
Перед тем как картинка окончательно погасла, Татарский догадался, что
огонь, который он видел, горит не вверху, а внизу, как будто он загляделся
на отражение солнца в луже и забыл, что смотрит не туда, где солнце
находится на самом деле. Где находится солнце и что это такое, он так и не
успел понять, зато понял нечто другое, очень странное: это не солнце
отражалось в луже, а, наоборот, все остальное — улица, дома, другие люди и
он сам — отражалось в солнце, которому не было до этого никакого дела,
потому что оно даже про это не знало.
Мысль насчет лужи и солнца наполнила Татарского таким счастьем, что от
восторга и благодарности он засмеялся. Все проблемы в жизни, все то, что
казалось неразрешимым и страшным, просто перестало существовать — мир за
мгновение изменился так же, как изменился его диван, отразившись в оконном
стекле.
Татарский пришел в себя — он сидел на диване, держа пальцами страницу,
которую так и не успел перевернуть. В его ушах пульсировало непонятное слово
— то ли «сиррукх», то ли «сирруф». Это и был ответ, который дала фигура.
— Сиррукх, сирруф, — повторил он. — Непонятно.
Только что испытанное счастье вдруг сменилось испугом. Он подумал, что
узнавать такое не положено, потому что непонятно, как с этим знанием жить.
«А если я один это знаю, — нервно подумал он, — то ведь не может быть так,
чтобы мне позволили это знать и ходить тут дальше? Вдруг я кому-нибудь
расскажу? Хотя, с другой стороны, кто может позволить или не позволить) если
я один это знаю? Так, секундочку, а что я, собственно, могу рассказать?»
Татарский задумался. Ничего особенного он и не мог никому рассказать.
Ведь не расскажешь пьяному Ханину, что это не солнце отражается в луже, а
лужа в солнце и печалиться в жизни особо не о чем.
Ничего особенного он и не мог никому рассказать.
Ведь не расскажешь пьяному Ханину, что это не солнце отражается в луже, а
лужа в солнце и печалиться в жизни особо не о чем. То есть рассказать-то,
конечно, можно, только вот… Татарский почесал в затылке. Он вспомнил, что
это уже второе откровение такого рода в его жизни: наевшись вместе с
Гиреевым мухоморов) он постиг нечто невыразимо важное, потом, правда,
начисто забытое. В его памяти остались только слова, которым надлежало нести
эту истину: «Смерти нет, потому что ниточки исчезают, а шарик остается».
— Господи, — пробормотал он, — как все-таки трудно протащить сюда хоть
что-то…
— Вот именно, — сказал тихий голосок. — Откровение любой глубины и
ширины неизбежно упрется в слова. А слова неизбежно упрутся в себя.
Голос показался Татарскому знакомым.
— Кто здесь? — спросил он, оглядывая комнату.
— Сирруф прибыл, — ответил голос.
— Это что, имя? — This game has no name, — ответил голос. — Скорее, это
должность.
Татарский вспомнил, где он слышал этот голос — на военной стройке в
подмосковном лесу. На этот раз он увидел говорящего, или, скорее, мгновенно
и без всяких усилий представил его себе. Сначала ему показалось, что перед
ним подобие собаки — вроде гончей, но с мощными когтистыми лапами и длинной
вертикальной шеей. У зверя была продолговатая голова с коническими ушами и
очень милая, хотя немного хитрая мордочка, над которой завивался кокетливый
гребешок. Кажется, к его бокам были прижаты крылья. Приглядевшись, Татарский
понял, что зверь был таких размеров и такой странный, что лучше к нему
подходило слово «дракон», тем более что он был покрыт радужно переливающейся
чешуей (впрочем, к этому моменту радужно переливались почти все предметы в
комнате). Несмотря на отчетливые рептильные черты, существо излучало такое
добродушие, что Татарский не испугался.
— Да, все упирается в слова, — повторил сирруф. — Насколько я знаю,
самое глубокое откровение, которое когда-либо посещало человека под влиянием
наркотиков, было вызвано критической дозой эфира. Получатель нашел в себе
силы записать его, хотя это было крайне сложно. Запись выглядела так: «Во
всей вселенной пахнет нефтью». До таких глубин тебе еще очень далеко. Ну
ладно, это все лирика. Ты лучше скажи, где ты марочку-то эту взял?
Татарский вспомнил коллекционера из «Бедных людей» с его альбомом. Он
собирался ответить, но сирруф перебил:
— Гриша-филателист. Я так и думал. Сколько у него их было?
Татарский вспомнил страницу альбома и три сиреневых квадратика в
прозрачном пластиковом кармане.
— Понятно, — сказал сирруф. — Значит, еще две.
После этого он исчез, и Татарский опомнился. Он понял, что происходит с
человеком во время так называемой белой горячки, про которую он столько
читал у русских классиков XIX века. Никакого контроля над галлюцинациями у
него не было.