Хоть
бы ты не грузил.
ЗОЛОТАЯ КОМНАТА
Когда с Татарского сняли повязку, он уже совершенно замерз. Особенно
холодно было босым ступням на каменном полу. Открыв глаза, он увидел, что
стоит в дверях просторного помещения, похожего на фойе кинотеатра, где, судя
по всему, происходит нечто вроде фуршета. Он сразу заметил одну странность —
в облицованных желтым камнем стенах не было ни одного окна, зато одна из
стен была зеркальной, из-за чего освещенный яркими галогенными лампами зал
казался значительно больше, чем был на самом деле. Собравшиеся в зале люди
тихо переговаривались и разглядывали листы с машинописным текстом,
развешанные по стенам. Несмотря на то что Татарский стоял в дверях
совершенно голый, собравшиеся не обратили на него особого внимания — разве
что равнодушно поглядели двое или трое. Татарский много раз видел по
телевизору практически всех, кто находился в зале, но лично не знал никого,
кроме Фарсука Сейфуль-Фарсейкина, стоявшего у стены с бокалом в руке. Еще он
заметил секретаршу Азадовского Аллу, занятую разговором с двумя пожилыми
плейбоями, — из-за распущенных белесых волос она походила на немного грешную
медузу. Татарскому показалось, что где-то в толпе мелькнул клетчатый пиджак
Морковина, но он сразу же потерял его из виду.
— Иду-иду, — долетел голос Азадовского, и он появился из прохода в
какое-то внутреннее помещение. — Прибыл? Чего у дверей стоишь? Заходи, не
съедим.
Татарский пошел ему навстречу. От Азадовского попахивало винцом; в
галогенном свете его лицо выглядело усталым.
— Где мы? — спросил Татарский.
— Примерно сто метров под землей, район Останкинского пруда. Ты извини
за повязочку и все дела — просто перед ритуалом так положено. Традиции, мать
их. Боишься?
Татарский кивнул, и Азадовский довольно засмеялся.
— Плюнь, — сказал он. — Это все туфта. Ты пока прогуляйся, посмотри
новую коллекцию. Два дня как развесили. А у меня тут пара важных терок.
Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу.
— Вот Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татарский. Знакомы? Покажи ему
тут все, ладно?
Татарский остался в обществе секретарши.
— Откуда начнем осмотр? — спросила она с улыбкой.
— Отсюда и начнем, — сказал Татарский. — А где коллекция?
— Так вот она, — сказала секретарша, кивая на стену. — Это испанское
собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев?
— Это… — сказал Татарский, напряженно вспоминая подходящую фамилию, —
Веласкеса.
— Я тоже без ума от старика, — сказала секретарша и посмотрела на него
холодным зеленым глазом. — Я бы сказала, что это Сервантес кисти.
Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги
высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский увидел
на нем пару абзацев текста и синюю печать.
— Я бы сказала, что это Сервантес кисти.
Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги
высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский увидел
на нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко нагнулась к
листу, чтобы прочесть мелкий шрифт.
— Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный розовый вариант
портрета инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой
«Оппенхайм энд Радлер», о том, что картина действительно была приобретена за
семнадцать миллионов долларов в частном собрании.
Татарский решил не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он,
собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет.
— А это? — спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и
печатью.
— О, — сказала Алла, — это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с
веером в саду. Приобретена в одном маленьком кастильском музее. Опять-таки
«Оппенхайм энд Радлер» не даст соврать — восемь с половиной миллионов.
Изумительно.
— Да, — сказал Татарский. — Правда. Но меня, честно говоря, гораздо
больше привлекает скульптура, чем живопись.
— Еще бы, — сказала секретарша. — Это потому что в трех измерениях
привыкли работать, да?
Татарский вопросительно посмотрел на нее.
— Ну, трехмерная графика. С бобками этими…
— А, — сказал Татарский, — вы вот про что. Да, и работать привык, и
жить.
— Вот и скульптура, — сказала секретарша и подтащила Татарского к
новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных. —
Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на
Пикассо, вы скажете? Правильно. Но это потому, что посткубистический период.
Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить?
— А сама статуя где?
— Даже не знаю, — пожала плечами секретарша. — Наверно, на складе
каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как выглядит, то вон каталог лежит
на столике.
— А какая разница, где статуя?
Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский.
— Может, и никакой, — сказал Татарский. — Я, по правде сказать, первый
раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.
— Это самая актуальная тенденция в дизайне, — сказала секретарша. —
Монетаристический минимализм. Родился, кстати, у нас в России.
— Иди погуляй, — сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: —
Нравится?
— Интересно. Только не очень понятно.
— А я объясню, — сказал Азадовский. — Это гребаное испанское собрание
стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на искусствоведов
ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в какой
последовательности вешать и так далее.