Скоро лес кончился. Они вышли на большой открытый участок — колхозное
поле, обрывавшееся у реки. Татарский поглядел вверх: над полем висели
высокие неподвижные облака и догорал невыразимо грустный оранжевый закат,
какие бывают иногда осенью под Москвой. Пройдясь по дорожке вдоль края поля,
они сели на поваленное дерево. Говорить не хотелось.
Татарскому вдруг пришла в голову возможная рекламная концепция для
мухоморов. Она основывалась на смелой догадке, что высшей формой
самореализации мухомора как гриба является атомный взрыв — нечто вроде
светящегося нематериального тела, которое обретают некоторые продвинутые
мистики. А люди — просто вспомогательная форма жизни, которую мухомор
использует для достижения своей высшей цели, подобно тому как люди
используют плесень для приготовления сыра. Татарский поднял глаза на
оранжевые стрелы заката, и поток его мыслей прервался.
— Слушай, — через несколько минут нарушил тишину Гиреев, — я о Леше
Чикунове опять вспомнил. Жалко его, правда?
— Правда, — отозвался Татарский.
— Как это странно — он умер, а мы живем… Только я подозреваю, что
каждый раз, когда мы ложимся спать, мы точно так же умираем. И солнце уходит
навсегда, и заканчивается вся история. А потом небытие надоедает само себе,
и мы просыпаемся. И мир возникает снова.
— Как это небытие может надоесть само себе?
— Когда ты просыпаешься, ты каждый раз заново появляешься из ниоткуда.
И все остальное точно так же. А смерть — это замена знакомого утреннего
пробуждения чем-то другим, о чем совершенно невозможно думать. У нас нет для
этого инструмента, потому что наш ум и мир — одно и то же.
Татарский попытался понять, что это значит, и заметил, что думать стало
сложно и даже опасно, потому что его мысли обрели такую свободу и силу, что
он больше не мог их контролировать. Ответ сразу же появился перед ним в виде
трехмерной геометрической фигуры. Татарский увидел свой ум — это была
ярко-белая сфера, похожая на солнце, но абсолютно спокойная и неподвижная.
Из центра сферы к ее границе тянулись темные скрученные ниточки-волоконца.
Татарский понял, что это и есть его пять чувств. Волоконце чуть потолще было
зрением, потоньше — слухом, а остальные были почти невидимы. Вокруг этих
неподвижных волокон плясала извивающаяся спираль, похожая на нить
электрической лампы, которая то совпадала на миг с одним из них, то
завивалась сама вокруг себя светящимся клубком вроде того, что оставляет в
темноте огонек быстро вращаемой сигареты. Это была мысль, которой был занят
его ум.
«Значит, никакой смерти нет, — с радостью подумал Татарский. — Почему?
Да потому, что ниточки исчезают, но шарик-то остается!»
То, что ему удалось сформулировать ответ на вопрос, терзавший
человечество последние несколько тысяч лет, в таких простых и всякому
понятных терминах, наполнило его счастьем.
Ему захотелось поделиться своим
открытием с Гиреевым, и он, взяв его за плечо, попытался произнести
последнюю фразу вслух. Но его рот произнес что-то другое, бессмысленное —
все слоги, из которых состояли слова, сохранились, но оказались хаотически
перемешанными. Татарский подумал, что ему надо выпить воды, и сказал
испуганно глядящему на него Гирееву:
— Мне бы хопить вотелось поды!
Гиреев явно не понимал, что происходит. Но было ясно, что происходящее
ему не нравится.
— Мне бы похить дытелось вохо! — кротко повторил Татарский и попытался
улыбнуться.
Ему очень хотелось, чтобы Гиреев улыбнулся в ответ. Но Гиреев повел
себя странно — встав с места, он попятился от Татарского, и тот понял, что
означает выражение «проступивший на лице ужас». Этот самый ужас явственно
отпечатался на лице его друга. Сделав несколько неуверенных шагов назад,
Гиреев повернулся и побежал. Это оскорбило Татарского до глубины души.
Между тем уже начинали сгущаться сумерки. Непальская жилетка Гиреева,
мелькавшая в синей мгле между деревьями, была похожа на большую бабочку.
Возможность погони показалась Татарскому волнующей. Он припустился следом за
Гиреевым, высоко подпрыгивая, чтобы не споткнуться о какое-нибудь корневище
или кочку. Скоро выяснилось, что он бегает гораздо быстрее Гиреева — просто
несопоставимо быстрее. Несколько раз обогнав его и вернувшись назад, он
заметил, что бегает не вокруг Гиреева, а вокруг обломка сухого ствола в
человеческий рост. Это несколько привело его в чувство, и он побрел по
тропинке туда, где, как ему казалось, была станция.
По дороге он съел еще несколько мухоморов, которые показали ему себя
среди деревьев, и вскоре очутился на широкой грунтовке, с одной стороны
которой шел забор из крашеной проволочной сетки.
Впереди появился прохожий. Татарский подошел к нему и вежливо спросил:
— Вы ска нежите стан пройти до акции? Ну, где торектрички хо?
Поглядев на Татарского, прохожий отшатнулся и побежал прочь. Похоже,
сегодня все реагировали на него одинаково. Татарский вспомнил своего
чеченского нанимателя и весело подумал: «Вот бы встретить Гусейна!
Интересно, а он испугался бы?»
Когда вслед за этим на обочине дороги появился Гусейн, испугался сам
Татарский. Гусейн молча стоял в траве и никак не реагировал на приближение
Татарского. Но тот затормозил сам, подошел к нему тихим детским шагом и
виновато замер.
— Чего хотел? — спросил Гусейн.
От испуга Татарский даже не заметил, нормально он говорит или нет. А
сказал он нечто предельно неуместное:
— Я буквально на секунду. Я хотел спросить тебя как представителя
target group: какие ассоциации вызывает у тебя слово «парламент»?
Гусейн не удивился.