— Держи крепче.
Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой и
приложил ее к брюшку хомяка.
— Ой, — сказал Татарский, — он, кажется…
— Обосрался, — констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в
пинцете бриллиантовую снежинку, — это он от радости. Оп…
Бросив пинцет на стол, он наклонился к хомячку и несколько раз сильно
дунул ему на грудь.
— Сохнет мгновенно, — сообщил он. — Можешь отпускать.
Хомячок суетливо забегал по столу — подбегая к краю, он опускал
мордочку, словно пытаясь разглядеть далекий пол, мелко тряс ею и пускался на
другой край, где повторялось то же самое.
— За что ему орден? — спросил Татарский.
— А настроение хорошее. Что, завидно?
Поймав хомячка, Азадовский кинул его назад в клетку, запер ее и отнес
обратно в шкаф.
— Почему у него имя такое странное?
— Знаешь, Вавилен, — сказал Азадовский, садясь за стол, — чья бы корова
мычала, а твоя б молчала.
Татарский вспомнил совет не говорить и не спрашивать лишнего.
Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный клеем
лист и швырнул его в корзину.
— Короче, мы тебя берем с испытательным сроком в три месяца, — сказал
он. — У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами
разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных агентств. Типа
не играем, а счет ведем. Так что будешь пока сидеть в отделе внутренних
рецензий, на третьем этаже в соседнем подъезде. Мы к тебе приглядимся,
подумаем, а потом, если подойдешь, переведем на более ответственный участок.
Видел, сколько у нас этажей?
— Видел, — сказал Татарский.
— Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть?
Татарский решился задать вопрос, мучивший его с первого момента
встречи.
— Скажите, господин Азадовский, я вчера видел клип про какие-то пилюли
— это не вы там играли доктора?
— Ну я, — сухо сказал Азадовский. — А что, нельзя?
Отведя взгляд от Татарского, он взял трубку и открыл записную книжку.
Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно переступив с ноги на
ногу, он поглядел на ковер.
— А можно ли…
Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку из
вазочки и кинул ее на стол.
— Говно вопрос, — сказал он и принялся набирать номер.
ОБЛАКО В ШТАНАХ
Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос
кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого
буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья звуковой
реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и жужжание принтера.
И
уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди, населявшие комнату,
— так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже несколько месяцев.
— Короче, еду я вчера по Покровке, — тенорком рассказывал секретарше
залетевший с улицы сигаретный критик, — торможу у перекрестка, Пробка. А
рядом со мной «Чайка». И, значит, выходит из нее реально крутой чечен и
глядит по сторонам с таким видом, словно ему насрать на всех с высокой
колокольни. Стоит он так, знаешь, наслаждается, и тут вдруг рядом
останавливается такой реальный «кадиллак». И вылазит из него такая девчушка,
в рваных джинсах и кедах, и шнырь к ларьку за пепси-колой. Представляешь
себе этого чечена? Такое проглотить!
— Ну! — отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.
За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко. Выслуживался
один его подчиненный, пожилой редактор из партийных журналистов, — он
взвинченным басом распекал кого-то через селектор. Татарский чувствовал, что
редактор говорит так оглушительно, безжалостно и бодро исключительно в
расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший из селектора голос,
печальный и тонкий, рождал сочувствие.
— Одну исправил, а другую нет, — тихо говорил этот голос. — Так
произошло.
— Ну и ну, — рявкал редактор. — Ты о чем вообще думаешь на работе? У
тебя идут два материала — один называется «Узник совести», а другой «Евнухи
гарема», да?
— Да.
— Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на странице
тридцать пять находишь «Узника гарема», да?
— Да.
— Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре у
тебя будут «Евнухи совести»? Или ты совсем мудак?
— Совсем мудак, — соглашался печальный голос.
«Оба вы мудаки», — подумал Татарский. С самого утра его мучила
депрессия — скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и глядел на
поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи. Старые,
собранные еще при советской власти «Лады» и «Москвичи» ржавели вдоль
тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег. Сама река
времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин которых били
фонтаны воды.
На столе перед Татарским лежала пачка «Золотой Явы» в рекламной
картонной оправе и стопка бумаги. Он медленно вывел на верхнем листе слово
«mercedes». «Вот, взять хотя бы «мерседес», — вяло подумал он. — Машина,
конечно, классная, ничего не скажешь. Но почему-то наша жизнь так устроена)
что проехать на нем можно только из одного говна в другое…»
Наклонив голову к окну, он поглядел на стоянку.