Татарскому достаточно было коротко глянуть на руки
клиента, чтобы понять, можно ли его обсчитать и на сколько именно, можно ли
ему нахамить или нет, вероятна ли возможность получить фальшивую банкноту и
можно ли самому сунуть такую банкноту вместе со сдачей. Здесь не
существовало никакой четкой системы. Иногда в окошке появлялся кулак,
похожий на волосатую дыню, но было ясно, что его обладателя можно смело
посылать во все шесть направлений. А иногда сердце Татарского тревожно
замирало при виде узкой женской ладони с наманикюренными ногтями.
Однажды у Татарского спросили пачку «Давидофф». Рука, положившая смятую
стотысячную купюру на прилавок, была малоинтересной. Татарский отметил
тонкую, еле заметную дрожь пальцев, посмотрел на аккуратно опиленные ногти и
понял, что клиент злоупотребляет стимуляторами. Это вполне мог быть,
например, бандит средней руки или бизнесмен — или, как чаще всего бывало,
нечто среднее.
— Какой «Давидофф»? Простой или облегченный? — спросил Татарский.
— Облегченный, — ответил клиент, наклонился и заглянул в окошко.
Татарский вздрогнул — перед ним стоял его однокурсник по Литинституту
Сергей Морковин. Когда-то он был одной из самых ярких личностей на курсе и
сильно косил под Маяковского — носил желтый свитер и писал эпатирующие стихи
(«Мой стих, членораздельный, как топор…» или «О, Лица Крика! О, Мата
Хари!»). Он почти не изменился, только в волосах появился аккуратный пробор,
а в проборе — несколько седых волос.
— Вова? — спросил Морковин удивленно. — Что ты тут делаешь?
Татарский не нашелся, что ответить.
— Понятно, — сказал Морковин. — А ну-ка пойдем отсюда к черту.
После недолгих уговоров Татарский закрыл палатку на ключ и, боязливо
косясь на вагончик Гусейна, пошел вслед за Морковиным к его машине. Они
поехали в дорогой китайский ресторан «Храм Луны», поужинали, сильно выпили,
и Морковин рассказал, чем он в последнее время занимался. А занимался он
рекламой.
— Вова, — говорил он, хватая Татарского за руку и сверкая глазами, —
сейчас особое время. Такого никогда раньше не было и никогда потом не будет.
Лихорадка, как на Клондайке. Через два года все уже будет схвачено. А сейчас
есть реальная возможность вписаться в эту систему, придя прямо с улицы. Ты
чего, в Нью-Йорке полжизни кладут, чтобы только с правильными людьми
встретиться за обедом, а у нас…
Многого из того, что говорил Морковин, Татарский просто не понимал.
Единственное, что он четко уяснил из разговора, — это схему функционирования
бизнеса эпохи первоначального накопления и его взаимоотношения с рекламой.
— В целом, — говорил Морковин, — происходит это примерно так. Человек
берет кредит. На этот кредит он снимает офис, покупает джип «чероки» и
восемь ящиков «Смирновской».
Когда «Смирновская» кончается, выясняется, что
джип разбит, офис заблеван, а кредит надо отдавать. Тогда берется второй
кредит — в три раза больше первого. Из него гасится первый кредит,
покупается джип «гранд чероки» и шестнадцать ящиков «Абсолюта». Когда
«Абсолют»…
— Я понял, — перебил Татарский. — А что в конце?
— Два варианта. Если банк, которому человек должен, бандитский, то его
в какой-то момент убивают. Поскольку других банков у нас нет, так обычно и
происходит. Если человек, наоборот, сам бандит, то последний кредит
перекидывается на Государственный банк, а человек объявляет себя банкротом.
К нему в офис приходят судебные исполнители, описывают пустые бутылки и
заблеванный факс, а он через некоторое время начинает все сначала. Правда, у
Госбанка сейчас появились свои бандиты, так что ситуация чуть сложнее, но в
целом картина не изменилась.
— Ага, — задумчиво сказал Татарский. — Но я не понял, какое отношение
все это имеет к рекламе.
— Вот здесь и начинается самое главное. Когда примерно половина
«Смирновской» или «Абсолюта» еще не выпита, джип еще ездит, а смерть кажется
далекой и абстрактной, в голове у человека, который все это заварил,
происходит своеобразная химическая реакция. В нем просыпается чувство
безграничного величия, и он заказывает себе рекламный клип. Причем он
требует, чтобы этот клип был круче, чем у других идиотов. По деньгам на это
уходит примерно треть каждого кредита. Психологически все понятно. Открыл
человек какое-нибудь малое предприятие «Эверест», и так ему хочется увидеть
свой логотипчик по первому каналу, где-нибудь между «БМВ» и «Кока-колой»,
что хоть в петлю. Так вот, в момент, когда в голове у клиента происходит эта
реакция, из кустов появляемся мы.
Татарскому было очень приятно услышать это «мы».
— Ситуация выглядит так, — продолжал Морковин. — Есть несколько студий,
которые делают ролики. Им позарез нужны толковые сценаристы, потому что от
сценариста сейчас зависит все. Работа заключается в следующем — люди со
студии находят клиента, который хочет показать себя по телевизору. Ты на
него смотришь. Он что-то говорит. Ты его выслушиваешь. Потом ты пишешь
сценарий. Он обычно размером в страницу, потому что клипы короткие. Это
может занять у тебя две минуты, но ты приходишь к нему не раньше чем через
неделю, — он должен считать, что все это время ты бегал по комнате, держась
руками за голову, и думал, думал, думал. Он читает то, что ты написал, и, в
зависимости от того, нравится ему сценарий или нет, заказывает ролик твоим
людям или обращается к другим. Поэтому для студии, с которой ты работаешь,
ты самый важный персонаж. От тебя зависит заказ. И если тебе удается
загипнотизировать клиента, ты берешь десять процентов от общей стоимости
ролика.