Я с человеком
поговорю.
Морковин торопливо обнюхал пару райских васильков, поднялся и вышел.
Встав, хозяин кабинета потянулся, прошел за письменный стол и опустился в
кресло.
— Присаживайся, — сказал он.
Татарский сел в кресло напротив стола. Оно было очень мягким и таким
низким, что он провалился в него, как в сугроб. Подняв глаза, Татарский
обомлел. Стол нависал над ним, как танк над окопом, и это сходство явно не
было случайным. Две тумбы, украшенные пластинами из гофрированного никеля,
выглядели точь-в-точь как широкие гусеничные траки, а картина в круглой
раме, висевшая на стене, оказалась прямо за головой хозяина кабинета и
напоминала теперь крышку люка, из которого он высунулся, — сходство
усиливалось тем, что над столом были видны только его голова и плечи.
Несколько секунд он наслаждался произведенным эффектом, а потом встал,
перегнулся над своим танком и протянул Татарскому руку:
— Леонид Азадовский.
— Владимир Татарский, — сказал Татарский, приподнимаясь и пожимая
пухлую вялую ладонь.
— Ты не Владимир, а Вавилен, — сказал Азадовский. — Я про это знаю.
Только и я не Леонид. У меня папаша тоже мудак был. Он меня знаешь как
назвал? Легионом. Даже не знал, наверно, что это слово значит. Сначала я
тоже горевал. Зато потом выяснил, что про меня в Библии написано, и
успокоился. Значит, так…
Азадовский зашелестел разбросанными по столу 6умагами.
— Что там у нас… Ага. Посмотрел я твои работы. Мне понравилось.
Молодец. Такие нам нужны. Только вот местами… не до конца верю. Вот,
например, ты пишешь: «коллективное бессознательное». А ты знаешь, что это
такое?
Татарский пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова.
— На уровне коллективного бессознательного, — ответил он.
— А ты не боишься, что найдется кто-то, кто знает отчетливо?
Татарский шмыгнул носом.
— Господин Азадовский, — сказал он, — я этого не боюсь. Потому не
боюсь, что все, кто отчетливо знает, что такое «коллективное
бессознательное», давно торгуют сигаретами у метро. В той или иной форме, я
хочу сказать. Я и сам у метро сигаретами торговал. А в рекламный бизнес
ушел, потому что надоело.
Азадовский несколько секунд молчал, обдумывая услышанное. Потом он
усмехнулся.
— Ты хоть во что-нибудь веришь? — спросил он.
— Нет, — сказал Татарский.
— Ну хорошо, — сказал Азадовский и снова заглянул в бумаги, на этот раз
в какую-то разграфленную анкету. — Так… Политические взгляды — что там у
нас? Написано «upper left»*.
(* Верхнелевые (англ.).) Не понимаю. Вот,
блядь, дожили — скоро в документах вообще все по-английски будет. Ты по
политическим взглядам кто?
— Рыночник, — ответил Татарский, — довольно радикальный.
— А конкретнее?
— Конкретнее… Скажем так, мне нравится, когда у жизни большие сиськи.
Но во мне не вызывает ни малейшего волнения так называемая кантовская сиська
в себе, сколько бы молока в ней ни плескалось. И в этом мое отличие от
бескорыстных идеалистов вроде Гайдара…
Зазвонил телефон, и Азадовский жестом остановил разговор. Взяв трубку,
он несколько минут слушал, и его лицо постепенно сложилось в гримасу
отвращения.
— Ищите дальше, — буркнул он, бросил трубку на рычаг и повернулся к
Татарскому: — Так чего там про Гайдара? Только короче, а то сейчас опять
звонить будут.
— Если короче, — сказал Татарский, — в гробу я видел любую кантовскую
сиську в себе со всеми ее категорическими императивами. На рынке сисек
нежность во мне вызывает только фейербаховская сиська для нас. Такое у меня
видение ситуации.
— Вот и я так думаю, — совершенно серьезно сказал Азадовский, — пусть
лучше небольшая, но фейербаховская…
Телефон зазвонил опять. Азадовский взял трубку, послушал немного, и его
лицо расцвело широкой улыбкой:
— Вот это я хотел услышать! Контрольный сделали? Хвалю.
Видимо, новость была очень хорошей — встав, Азадовский потер руки,
пружинисто пошел к встроенному в стену шкафу, достал из него большую клетку,
на дне которой что-то быстро заметалось, и перенес ее на стол. Клетка была
старой, со следами ржавчины, и походила на скелет абажура.
— Что это? — спросил Татарский.
— Ростропович, — ответил Азадовский.
Он открыл дверцу, и из клетки на стол вылез маленький белый хомячок.
Посмотрев на Татарского маленькими красными глазками, он спрятал мордочку в
лапки и потер нос. Азадовский сладко вздохнул, достал из стола что-то вроде
сумочки для инструментов, раскрыл ее и выложил на стол пузырек японского
клея, пинцет и маленькую баночку.
— Подержи его, — велел он. — Да не бойся, не укусит.
— Как его держать? — вставая с кресла, спросил Татарский. — Возьми за
лапки и разведи их в стороны. Как исусика. Ага, вот так.
Татарский заметил на грудке хомячка несколько зубчатых металлических
кружков, похожих на часовые шестеренки. Вглядевшись, он увидел, что это
маленькие копии орденов, выполненные с удивительным искусством, — кажется, в
них даже мерцали крошечные камни, что усиливало сходство с деталями часов.
Ни одного из орденов он не узнал — они явно относились к другой эпохе и
напоминали регалии с мундира екатерининского полководца.
— Кто это ему дал? — спросил он.
— А кто ж ему даст, если не я, — пропел Азадовский, вынимая пинцетом из
баночки короткую ленточку из синего муара. — Держи крепче.
Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой и
приложил ее к брюшку хомяка.