Он с ненавистью глянул на многозначительно насупившийся сейф. Нет, господа, гарантий вам точно никто не даст. Слишком высоки ставки. По сути, речь идет об исходе Второй мировой — у кого «луч», тот и отпразднует победу.
— Мы можем идти? — прервал невеселые размышления профессора управляющий, косясь на сейф.
— Да, пожалуйста, — кивнул Трамп. — Благодарю за содействие.
Служащие поспешно ретировались. Профессор подошел к окну и зачем-то открыл его. Промокший январский Нью-Йорк. Трамп закурил. Интересно, если сейчас его не станет, листья весной рассядутся по своим веткам? Вдруг правы те, кто говорит, что этот мир существует только в нашем воображении. Если так, его воображение устроено в высшей степени бестолково. Какой смысл придумывать январь, когда можно всю жизнь блаженствовать в прозрачно-желтом, похожем на липовый мед сентябре? Чепуха. Зачем представлять болезни и нищету, войны и глобальные катастрофы? Или сварливую миссис Томпсон, гуляющую со своей визгливой таксой Вики по любимой аллее профессора. Наконец, будь его воля, разве стал бы он конструировать в мозгу это самое мгновение: тяжелые шторы, пестрый дорогой ковер, подоконник с кружащими над ним голубями… Трамп вздохнул. Наверное, хорошо, что гипотеза рухнула. В противном случае может случиться, что пройдет минута — и никаких голубей не станет. Не станет подоконника… Ничего не станет. Потому что не станет Джона Трампа. Некому будет это все воображать. А так… его-то, возможно, не станет, но мир будет продолжаться.
Джон бросил окурок в окно. Альтруистические размышления не утешили. Напротив, было до слез обидно — его не будет, а чертовы голуби и подоконники останутся! Уж лучше бы гипотеза о воображаемом мире оказалась верной. Он бы сейчас нафантазировал мягкое кресло у камина, зачитанную до бахромы по краям переплета книгу и горячий грог.
На окно уселся сизый голубь с радужными разводами на перьях. Он аккуратно, точно обновку, свернул на спине крылья. Расправил хвост, как это делают с отглаженными фалдами щеголи. Справившись, выжидательно уставился на Джона. Трампу птица напомнила эстета, устраивающегося поудобнее в бархатном театральном кресле.
— Что, приятель, увертюру ждешь? — хмыкнул профессор.
Голубь умильно склонил головку набок. Один его глаз, лукавый и круглый, подернулся прозрачной пленкой. Это явно означало высшую степень удовольствия.
— Летел бы ты отсюда…
Птица с места не двинулась, только переступила с лапки на лапку и еще пытливее воззрилась на человека. Профессору стало не по себе. Отчего-то невыносимо захотелось отправиться к Публичной библиотеке на угол 43-й улицы, как это делал покойный Тесла. Уж лучше кормить голубей, чем стоять сейчас рядом с хмурым сейфом. Джон отчетливо представил, как идет в непрерывном потоке погруженных в себя ньюйоркцев. Растворяется в их конвейерном единообразии. Движения отработаны до автоматизма, экономичны, максимально полезны. Потом отделяется от общего, отламывается, как краюха от каравая. И тут он, отрезанный ломоть, внезапно обретает очертания, отличные от заданных. Становится удивительно хорошо, бесконечно свободно, как в детстве. Вероятно, это происходит оттого, что очертания эти его собственные, ни на кого не похожие, никем не подравненные. Останавливается у библиотеки, свистит (непозволительная вольность!). Со всех сторон к нему слетаются голуби… Он бросает им крошащийся в пальцах корм. Птицы аплодируют крыльями цвета грозовых туч, склевывают зерна и, наконец, принимают его, присаживаются на раскрытую ладонь. Он стоит посреди кружащего города с протянутой рукой. Словно подаяние просит. Но это не стыдно. Просить милостыню у птиц — прекрасно! Они кидают от щедрот своих не медяшки, а то, чего у них самих в избытке, — волю и вечность.
Птицы, как осенние листья, всегда возвращаются. Бьют клювиками в яичную скорлупу, помня, как свободно носились когда-то над Древним Римом или будили курлыканьем заспавшегося Тутанхамона… Иначе невозможно. Птицы и часы живут в разных измерениях.
Сидящий на подоконнике голубь смотрел теперь на Джона задумчиво. Искорки его глаз погасли, перестали отражать свет. Сейчас Трамп смотрел в них, точно в темные, бесконечные туннели. Там вихрилось и растворялось время.
— Чертовщина! — пробормотал Трамп. — Листья, птицы… Просто-напросто оттягиваю момент, который может стать последним.
Сделав такое заключение, профессор немного огорчился. Как все банально — человек боится, потому прибегает к абстракциям и отвлеченной поэтике, только бы отсрочить конкретное действие. Абсурд и малодушие.
Он шагнул к сейфу. Усилием воли опустил в сознании непроницаемый для посторонних мыслей занавес. Дальнейшие манипуляции Трамп производил, точно хорошо отлаженный автомат. Открыть сейф. Достать тщательно упакованный ящик… Тяжелый, дьявол! Обит медью. Любопытно — взрыв прогремит, когда будут сняты эти поблескивающие латы или позже? Все равно, осторожнее. Вдруг повезет и удастся не потревожить взрывное устройство, если оно там имеется. Хотя вряд ли. Такой умелец, как Тесла, делал все наверняка. Нет, ящик вскрыт, а Джон еще жив. Но прибор обернут несколькими слоями плотной упаковочной бумаги… Возможно, механизм запустится, когда давление ослабнет. Бумага не поддавалась. Трамп огляделся в поисках ножниц или ножа. Как назло, нож для разрезания книжных страниц торчал из карандашницы, стоящей на столе. Чтобы добраться до него, придется пройти мимо окна, за которым снует ничего не подозревающий, наполненный жизнью город. Этот искуситель дохнет в лицо гудками машин, заликует воплями бегущих куда-то мальчишек, отзовется внутри писком надежды на будущее. Трамп выругался. Он уже сумел справиться со своими трусливыми отступлениями, и вот на тебе!
Зловредный голубь как ни в чем не бывало чистил на грудке перышки. И чего подлые птицы до сих пор толпятся здесь?! Сколько уж лет их благодетель не живет в этом номере! Неужели помнят? Ждут? Почему-то это взбесило Джона. Он ринулся к окну и взмахнул руками.
— Пшел отсюда!
Не ожидавшая нападения птица изумленно охнула и ринулась прочь от такого ненадежного создания, человека. В воздухе закружилось легкое перо. От резкого движения Трамп задохнулся и облокотился на подоконник. Негодная птица! Все же вынудила глотнуть сырой зимний воздух. В висках снова застучали с трудом изгнанные осенние сумерки и перламутровые крылья.
А ведь не похоже небо на старый, давно пылящийся в сундуке макинтош Джона, каким казалось раньше. Оно лиловое, пышное, напоминает уютную дремотную подушку. Облака окутали профессора пушистым счастьем. Перехватило дыхание. Какой чудесный день. Чудесный! Невдалеке на обугленной январем ветке тополя сидел все тот же щеголеватый голубь. Он продолжал внимательно смотреть на застывшего в окне человека. Испугавшись так некстати вспенившейся в груди истомы, Джон метнулся к столу, схватил нож, одним прыжком преодолел расстояние до свертка и принялся вспарывать бумагу. Пусть если это произойдет, то сейчас. В доли секунды, пока неизъяснимая, порхающая легкость бытия не покинула!
Джон Трамп стоял над растерзанным свертком и хохотал. Взахлеб, так, что сводило судорогой живот и шею. Лицо покраснело, на лбу вздулись синеватые вены. На распахнутой фрамуге приплясывали голуби. Особенно усердствовал тот самый щеголь, который так раздражал Джона. Он запрокидывал гладкую головку на спину и бил крыльями пронизанный моросью воздух. Если бы Трамп сейчас мог вырваться из крепких объятий собственных эмоций, он бы наверняка отметил — так смеются голуби. Но ему до голубей не было теперь дела.