Ему Таэр задолжал больше всех. Ни житейский опыт, ни здравый смысл ювелиру не помогли — слишком недавно он вернулся, чтобы знать ту часть городских слухов, которая до последней минуты не достигает ушей порядочных людей. О попойках, загулах и мотовстве Таэра знали в городе немногие — и притом не те люди, кто мог бы рассказать о них заимодавцам: Таэр давно уже намеревался набрать денег в долг и исчезнуть, а чтобы кто-то развязал для тебя свой кошелек, волю себе давать следует только тайно и ни в коем разе не афишироваться. Это уже после исчезновения господина Эссили выяснилось толком, сколько всего этот обаятельный господин успел понатворить и сколько кому задолжал — в том числе и ювелиру.
Старик был практичен и добросердечен одновременно. Он хотел вернуть свои деньги, а не бессмысленно гноить в тюрьме несчастную женщину — такую же точно жертву обмана, как и он сам. У него хватило денег и влияния, чтобы склонить суд к неожиданному решению: не взыскивать долг с Томален Эссили, объявить в розыск для взыскания долга Таэра Эссили, а до тех пор, покуда он не сыщется, воспретить Томален покидать город. Мален понимала, что никакой она не залог возвращения Таэра — скорее уж наоборот, живая гарантия того, что он не вернется. Понимала она и то, что не ей спорить с решением суда — для нее оно оказалось сущим милосердием. А еще она понимала, что деваться и некуда. Без дома, без единого гроша, зато с ребенком на руках…
Когда старый ювелир предложил ей место экономки, она согласилась, не раздумывая.
О своей беде она родным так и не написала. Взамен она сочинила жизнерадостное письмо, полное беззаботной болтовни. Мален уверяла, что Таэр получил должность в городском магистрате, но далеко, где-то совсем уж на задворках Ниале, так что писать она теперь будет нечасто и разве что с оказией. Что и сейчас она пишет второпях, потому что уезжать надо немедленно и даже заехать домой попрощаться она уже не успевает. Что у нее все хорошо, просто лучше быть не может. Она бы и не такое выдумала — лишь бы ее семья не удивилась ее долгому отсутствию и не попыталась ее отыскать. И так Мален уже причинила им довольно горя… Старику ювелиру не очень и нужна была экономка — вести дом на широкую ногу он не собирался. Просто, вернувшись, он не застал в живых никого из друзей детства, а дальняя родня давно поразъехалась кто куда. Одиночество томило его, холодное, беспощадное, последнее, самое страшное и непоправимое — одиночество старости. Он принял в дом Томален с малышкой, потому что этот небольшой дом оказался слишком огромным и пустым для него одного и присутствие слуги и кухарки, старательно державшихся, как и положено, подальше от хозяйских глаз, не изгоняло одиночества, а лишь подчеркивало его. В городе, понятное дело, судачили все кому не лень — а уж языки почесать вдоволь никто не поленится. Одни говорили, что ювелира, охальника старого, на молоденьких потянуло, другие полагали, что он от большого ума желает держать жену должника под присмотром, чтобы и она не сбежала. Томален очень быстро поняла, что городские сплетники не правы. Она была нужна старику — не как залог, не как экономка и уж тем более не как предмет вожделения. Она могла бы и вовсе ничего не делать по дому — лишь бы она в этом доме была. Но Мален исполняла все на совесть. Именно в доме старого ювелира она научилась вести хозяйство и приглядывать за слугами — делать любую домашнюю работу своими руками она научилась раньше, Таэр вечно придирался к слугам, отказывая им от места, а потом и вовсе назвал привычку держать слуг барской… и ведь она согласилась с ним тогда, она дала себя убедить в том, что это недопустимое мотовство! Что ж, теперь полученные умения оказались нелишними. Она стряпала вместе с кухаркой, наводила чистоту и порядок вместе со слугой, она успевала решительно все, и малышка Линни была с ней рядом — а вечерами, уложив девочку спать, вела со старым ювелиром долгие беседы, подрубая новое платье для Линни или вывязывая чулок.
Она уставала так, что, ложась спать, не видела снов — и это было благословением. О старике ювелире что и говорить — он не раз думал, что стоило и не таких денег лишиться, чтобы обрести утешение на старости лет.
К Линни старик привязался, как к родной внучке. Когда малышка заболела, ее лечили лучшие лекари в городе — вот только и они иной раз бывают бессильны. Когда девочка умерла, старый ювелир оплакивал ее вместе с Томален. Общее горе сроднило старика и Мален.
А спустя несколько лет пришли наконец вести о Таэре. Краденые деньги не пошли ему впрок. Они растаяли быстрее, чем кусок масла на горячей сковородке. Таэр менял города и имена, кружил головы молоденьким дурочкам и улепетывал с их драгоценностями, играл по-крупному, ударялся в загулы и в конце концов был убит на случайной дуэли. Ожидавшим его поимки кредиторам оставалось разве что руками развести, ибо плакали их денежки. Жена Таэра Эссили отвечала за его долги в той же мере, что и он, — до судебного решения. Вдова Таэра Эссили от его долгов была вдвойне свободна. Теперь Томален была вольна уехать куда глаза глядят. Но она и помыслить не могла бросить в одиночестве старика, который и раньше-то ходил с трудом, а сейчас ноги отнялись у него почти полностью. Старика, который спас ее от долговой тюрьмы. Который вместе с ней пережил утрату Линни…
Когда-то юная, себялюбиво влюбленная глупышка Мален Арант бросила семью, предав доверие близких. Томален Эссили повторять ее предательство и бросать одинокого старика не собиралась.
Она осталась с ним до последней минуты.
Немалая часть состояния ювелира отошла его дальним родственникам, которые разом стали ближними, едва он закрыл глаза, — настолько ближними, чтобы попытаться отсудить то, что старик завещал своей экономке. Суд в иске им отказал. Напротив, внезапным жертвам скоропостижной родственной любви дали понять, что, если они и впредь станут уверять, будто ювелир был не в своем уме, когда писал завещание, останутся вообще ни с чем. Наследство отойдет короне, как выморочное имущество, — не такая уж они и близкая родня, чтобы считаться наследниками первой очереди, которые получат свое в любом случае. Судиться с властями, конечно, можно — но разве что из любви к искусству. Любящие родственники мигом образумились — жаль было потерять верное наследство ради гадательного исхода нового судебного процесса. Все-таки завещано им было немало. Но и Томален старик отказал достаточно, чтобы не бедствовать, если она вдруг останется одна.
Сейчас, когда возвращение домой из мечты настолько несбыточной, что Томален себе и думать о ней не дозволяла, вдруг сделалось реальностью, Томален было почти страшно. Она не могла бы сказать, отчего ей страшно. Не могла она и ответить, какое чувство заставило ее спрятать в саквояж добротное платье, а в дорогу надеть старое — последнее из тех, что она носила еще при Таэре, когда он проматывал все, до чего только мог дотянуться. Может быть, ей смутно чудилось, что если она не станет выставлять судьбе напоказ свое хрупкое благополучие, то хотя бы на этот раз все обойдется, все окончится хорошо? Если так, то предчувствие ее обмануло. Ни родителей, ни брата с женой, которой она так и не видела, в Мелле она не застала. Месяц назад семья Арант уехала в столицу. Вернуться оттуда Аранты собирались не раньше чем через полгода. А могли не вернуться и вовсе — если Маятник доберется до лишенной Щита Меллы.
Прежняя Мален Арант давно ушла в небытие, и нынешняя Томален Эссили не походила на нее, кроме внешности, ни в чем — но решения она принимала так же быстро.
Мелле был нужен Рейф Эррам.
А Рейфу Эрраму была нужна если не жена, то хотя бы теща.
Рейф проснулся, как и обычно, в тот предрассветный час, когда, как говорится, заря молоком умывается, — он всегда был ранней пташкой.