— Обязательно. Если они меня вообще выслушают. Не безобразничай тут без меня, — улыбнулась Линда, снимая машину с ручника.
— Не буду, — негромко сказал Хью. — До встречи, любимая.
Он аккуратно закрыл дверь машины и долго-долго наблюдал, как Линда осторожно выруливает с разбитой дороги близ его ранчо на старую, но еще хорошо сохранившуюся магистраль. По изрезанному трещинами полотну старой дороги раньше ездил только автомобиль Хью. Теперь и Линда время от времени проносится на маленькой женской машинке по выбеленному солнцем асфальту — и осознавать то, что теперь эта земля не для него одного, американцу было безумно приятно.
Хью следил за исчезающими красными огоньками машины Линды до тех пор, пока они не скрылись за пологим холмом в полутора километрах от ранчо.
— До встречи, родная, — шепнул американец. — Я уже скучаю.
Прошло минут десять — все это время американец мечтательно смотрел на небо, вспоминая прошедшую неделю. Неделю с Линдой. Даже не хотелось возвращаться к обыденной реальности, в которой Линда уже далеко уехала и приедет только через день. Хью хотелось просто помечтать, как они встретятся, как Линда останется у него навсегда, как они будут вместе здесь жить, растить детей — американец редко мечтал, предпочитая более прагматично относиться к жизни.
Но жизнь изменилась с появлением Линды.
Изменился сам Хьюго.
Неожиданно коммуникатор американца пронзительно, тревожно запищал — на территории Хьюго объявилась машина. Причем явно это не Линда вернулась — системы безопасности не реагировали на ее машину как на чужака. Хью внимательно изучил лог охранной системы — Линда выехала за периметр в девять двадцать семь, чужак пересек границу в девять тридцать одну. Получается, пришелец пересек границу, как только Линда выехала с земли Хью. Ждал, когда она уедет, или все же это случайность?
Американец нахмурился — столь поздний и странный визит не предвещал ничего приятного. Хью выбил сигарету из пачки, зажал в зубах. Он не стал поджигать сигарету — на прошлой неделе он пообещал Линде, что бросит курить, но никак не мог отказаться от привычки перекатывать в зубах сигарету в минуты раздумий.
Что ж, кто бы ни был этот чужак, он стремительно приближался к жилищу американца.
Хью скрестил руки и спокойно стал наблюдать за дорогой, с интересом ожидая, какой же сюрприз преподнесет сегодняшний вечер.
Петро устало прислонился к морщинистому стволу ивы. Руки, как будто проживая свою одним им ведомую жизнь, легко пробежались по узловатой, бугристой коре. Совсем рядом, в двух шагах, плескался Днепр, могучий, вольный, вечный.
Петро обессиленно прошел эти два шага, опустился на колени и зачерпнул полной горстью прозрачную воду древней реки:
— Теперь и я один. Как русский…
Помолчал и еле слышно добавил:
— Вот уж не думал, что пойму Дмитрия. Как же я теперь?
Река ничего не ответила. Река не умела говорить, она лишь несла тихие волны из одного столетия в другое, не особо заботясь, как и чем живут дети этих земель. Да и многих-то детей повидала она — сарматы, скифы, аланы, многие другие народности и племена сменяли друг друга на берегах Днепра. Одни ассимилировались более крупными и сильными народностями, другие просто исчезли.
— Теперь и я, — повторил Петро, с силой ударив ладонью по беспокойной поверхности Днепра. Осколки речного хрусталя резанули по лицу и стекли по щекам бессильными каплями.
Петро пришел сюда, чтобы вспомнить себя прошлого, былого — каким он был в день знакомства с Настей, в тот день, когда родилась Оксана…
Все прошло, остался только он.
Петро пришел сюда, чтобы вспомнить себя прошлого, былого — каким он был в день знакомства с Настей, в тот день, когда родилась Оксана…
Все прошло, остался только он.
Он не винил никого: ни себя, ни судьбу, ни того паренька, который увел Оксану в новую жизнь. Он, наоборот, даже желал, чтобы Оксанке повезло в том новом мире, где нет национальностей, нет обычаев, нет памяти народа и страны. Он не мог понять тот мир — слишком трудно отказываться от родной земли. Если же дочка решила, что сможет, то пусть…
Пусть она будет счастлива.
Вот только он остался один-одинешенек. Настя ушла давно — больше пяти лет назад. Петро до сих пор помнил безразличный голос врача, который отказывался лететь на национальную территорию, потому что это противоречило международным соглашениям — только Наблюдатели имели право находиться на территории. Петро тогда умолял, грозился, но врач так и не снизошел к просьбам националиста, да и на угрозы тоже не особо обращал внимание. Он все так же стоял на своем, мол, если вам необходимо, Объединенная Земля всегда вам поможет, но вам придется прилететь или приехать самим. А как доехать, если земли Петра находятся в особо не тронутой цивилизацией области Приднепровья? До любого населенного пункта ехать и ехать — самое лучшее, на что можно рассчитывать, это несколько часов. Петро все же смог найти компромисс с администрацией больницы — они обещали их забрать на вертолете, как только Петро вывезет Настю за границу национальной территории. Но громкий отчаянный крик Оксаны завершил разговор — Петро понял, что опоздал. Он так и не успел в последний раз прошептать Насте… Он даже не успел посмотреть ей в глаза — она так и умерла на руках у дочери, глупая случайность, глубокая рана, потеря крови… и все. В цивилизованном мире ее бы спасли… Но цивилизованный мир со всей своей толерантностью, гуманизмом и космополитизмом не захотел прийти на помощь националисту.
Петро считал себя националистом.
Мир считал Петро изгоем.
А для изгоя нет помощи, нет сочувствия, нет жалости. Петро понимал это умом. Но сердцем люто ненавидел тех, то обрек на смерть его жену из-за каких международных соглашений — таких смешных и нелепых по сравнению с человеческой жизнью, но при этом с легкостью перевесивших ценность жизни его жены на одному Богу ведомых весах.
И вот теперь Оксана вышла замуж за хорошего, по сути, парня из соседнего города. Вот только город находился уже на территориях международной Земли — и там Петро не привечали.
Да он и сам не любил выезжать во внешний мир. Там все казалось каким-то двуличным, наигранным. Даже те сводки новостей, что порой просматривал Петро, совсем не изображали эдакий рай на Земле, как его старательно малевали особенно ярые приверженцы космополитизма. Война в Палестине называлась полицейскими акциями — да и чем она еще могла быть, если боевики были такими же космополитами, как и охотящиеся за ними военные. Но Петро основательно сомневался, что в полицейских акциях есть смысл применять ковровые бомбардировки и запуски ракет с вакуумными боевыми частями со спутников. Пираты, базирующиеся близ Сомали, время от времени вот уже двадцать лет вырезали полностью целые лайнеры, как пассажирские, так и грузовые, но при этом правительство новой космополитичной Земли совсем не старалось хоть что-то изменить. Только подавало все эти новости под пряным соусом побед дипломатии — в Палестине намечается перемирие с недовольными гражданами региона, сомалийские пираты обещали полгода не трогать пассажирские корабли. В Центральной Африке наметился позитивный настой в переговорах между враждующими сторонами, которые опять же были одним народом — но никак не могли договориться по субъективным социально-культурным причинам. Петро, как политолог по образованию, да и по профессии — сколько он там успел поработать, — прекрасно видел, что все эти конфликты не сдерживаются, а порой даже и провоцируются.