— Не держи обиды, Борис Олексич, — растекся медовой лужей Терпило, — про поединщиков сам Култай спрашивал. Любо ему, что в его войске не только саптары да роски, хочет то всем показать, а уж Юрию нашему сам Господь велел удалью похвастать. Гаврила Богумилович утром опять печаловался, что друг наш дорогой молод слишком, а то быть бы ему в старшей дружине. Ну да года — дело наживное…
Слушать, как Терпило сулит Георгию Афтану место при Залесском князьке, было смешно, хотя откуда толмачу знать то, чего даже Болотич не унюхал, хоть и хитер, как сотня змей. Култай, тот не царедворец и не дипломат, вряд ли сам додумался иноземцами перед Тверенью трясти, надо думать, без Гаврилы не обошлось.
Теперь залессец, чем бы ни кончилось, в прибытке. Одолеет севастиец тверенича или невоградца, темнику радость, а Залесск вроде бы и не замарался. Проиграет, так ведь не своей волей выбран, Култаевой, пусть Култай на себя и пеняет, а Болотич опять в стороне. Не залессец с братом-роском копье преломил — чужак, наемник, а хороший наемник не оставит перед битвой нанимателя, будь тот хоть чертом с рогами, хоть Итмоном, хоть Болотичем! Только ты, Георгий Афтан, так и не стал хорошим наемником, как не был хорошим братом, сыном, внуком… И севастийцем ты был не из лучших, иначе б не позволил подбить себя на бегство. Тебе скоро тридцать, и ты никто, так стань хоть роском, пусть на день, только стань!
Георгий сам не понял, когда на него накатило. Шалая мысль, как всегда, забралась в голову исподтишка, под хмурые взгляды Бориса Олексича и воркование Терпилы. На шее толмача болталась пайцза, с которой тот разъезжал по лагерю. Сбежать к твереничам она бы не помогла, но прямой путь короче кривого только у геометров. Обогнать степняков, обманув передовые разъезды, невозможно, но почему бы не податься назад, к оврагам, за которыми остался скот? Здешние овраги промыты талыми водами, они просто обязаны вести к реке, а дальше — вплавь… Коня и доспехи жаль, но теряли и больше.
Беглый севастиец задумчиво погладил роскскую бородку, он уже знал, что сыграет с судьбой, поставив на кон голову вместе с удачей. Сложившийся в считаные минуты план был дерзким и простым, настолько простым, что не мог не удаться, а Терпило все говорил. Сегодня это имя больше пристало бы слушавшему толмача воеводе. Георгий улыбнулся невысказанной шутке — он всегда улыбался перед дракой.
— Что лыбишься? — насупился воевода. Недавно звучавшие здесь же слова показались эхом незаконченного разговора. Эхом кремонейской битвы.
— Борис Олексич готов живот положить за правое дело, — подражая толмачу и самому Болотичу, нараспев произнес Георгий. — О том буду с князем говорить, если допустят до него.
— Как же не допустить! — Толмач раскинул руки, словно намереваясь заключить в объятия севастийца, воеводу и весь мир. — Гаврила Богумилович доброго воина всегда выслушает. Он для слуг своих да для славы Залесска ничего не жалеет…
— В древней Киносурии воины, принимая вражий удар, за своими спинами зажигали огонь во славу своего царя, — мерным голосом продолжал Георгий, старательно ловя взгляд Олексича. — Пока к небу поднимался дым, царь знал, что его воины живы и сражаются. Зажигал костер и царь. В знак того, что верит своим воинам, помнит о них и ждет их удара.
— Это огнепоклонство, — на всякий случай сообщил Терпило, поднося к губам Длань Дающую, — а Гаврила Богумилович честно и ревностно идет тропой Сына Господа нашего.
— Юрыш не станет просить Гаврилу Богумиловича жечь огни, — враз осипшим голосом сказал воевода, — невместно то великому князю, но обычай хорош. Пока огонь горит, бой не кончен, и князь то ведает…
Гисийцы не жгли в бою костров, нечего было им жечь, но не все ли равно, если Олексич понял.
Теперь дело за малым — добраться до Арсения и заставить поверить. Перебежчику. Дружиннику Болотича. Чужаку.
— Прав ты, Борис Олексич, — под внимательным взглядом Терпилы признал Георгий, — не стану тревожить Гаврилу Богумиловича. Другим князю послужу.
И другому. Если б не гаденыш-толмач, сколько можно было бы сказать, хотя без прощания легче. Кто-то уходит, кто-то остается, кто-то выживает, кто-то летит в никуда. Сказанные напоследок слова ничего не изменят, только рвутся они, эти слова, наружу. Попробуй, сдержи!
— Жаль, Георгий, не наш ты боле, — сипло выдавил из себя воевода, и севастиец равнодушно кивнул. Его забирают из дружины, его отделяют от росков, что ж, тем лучше! За убийство одного саптарина в Орде казнят десятерых соплеменников убийцы, но где Култаю взять десятерых севастийцев? Разве что в Юртае в посольстве Итмонов. И потом, убийцу еще нужно поймать или хотя бы подбить.
Разменивать свою жизнь меньше чем на дюжину ордынских Георгий Афтан не собирался, но настоящей и единственной ценой был успех. Назло всем итмонам и болотичам, назло прошлой слабости и меньшему из зол. Ты послушал евнуха и удрал во имя мира в Севастии? В землях росков ты безродный чужак, значит, можешь драться. Можешь даже умереть, этого не заметит никто, кроме тебя. Твоя смерть никого не погубит, твоя жизнь принадлежит тебе и только тебе. Наверное, это и есть свобода.
4
Терпило не спеша, умело разобрал поводья и сел в седло. Блеснула вожделенная саптарская медяшка, и Георгий сощурился, еще раз оценивая добычу. Сомнений в том, что толмач струсит, почти не было. Хозяин Терпилы слишком напоминал Фоку, а тот верил в преданность лишь из трусости или по глупости. Храбрых умников Итмон близко к себе не подпускал. Терпило был умен, значит…
Георгий, не глядя на стоящего на дороге Никешу, послал коня меж шатров, объезжая насупленного дебрянича. Рука сама потянулась к переметной суме — достать Яроокого, отдать побратиму, чтоб древний стяг увидел еще один невозможный бой. Увы, сзади тенью тащился Терпило — то ли опасался чего, то ли не доверял, но кому, роскам или севастийцу? Пожалуй, все-таки роскам.
— С кем я буду биться? — деловито осведомился Георгий, отворачиваясь от дебрянича. Пусть любимец Болотича знает, что севастийскому наемнику все равно. Пусть Никеша думает, что побратим в обиде за подбитый глаз, хотя глаз-то как раз и прошел — старикова трава помогла.
— Против тверенского воина выйдет лучший саптарский богатур, — с готовностью пустился в объяснения толмач, — но с Арсением пришел невоградский охочий люд…
Значит, невоградцы. С их дощатыми доспехами [7] и медвежьей силой. Прежний Георгий соблазнился бы противником, способным на равных спорить с лучшим авзонянином, но прежнего Георгия прикончили два года назад в Леонидовой галерее, а нынешний думал о другом. О том, как запрячь хитрость Болотича в тверенскую повозку и не перевернуться.
— Удачи тебе, Юрыш! — пожелал откуда-то вынырнувший Щербатый, на всякий случай прихватив Никешу за локоть. Георгий равнодушно махнул рукой и вдруг понял: Щербатый уже знает. Пожар разгорается и будет полыхать, пока его не затопчут саптарские кони и не зальет кровь. Где-то на пределе слуха завыл волк… Волчица. Старик не уйдет, пока все не кончится так или иначе.
— Ну, Господь помоги. — Терпило набожно коснулся Длани, и лошади тронулись с места, оставляя за спиной еще одну жизнь. Чужую, странную, но отказываться от нее Георгий Афтан не собирался. Жить можно везде, если не забывать, кто ты, и не путать вчера с завтра, а сегодня — с всегда.
— Говорят, в драку ты ввязался? — полез в душу Терпило.