Брага и та не греет. Старость — штука такая, высокородный, от нее никуда не деться. Ты не обращай внимания. Лепешку еще будешь?
— Спасибо, не откажусь. А кстати, скажи-ка, почтенный Ян, вот у тебя нож, которым ты лепешки сейчас резал, он откуда? Очень уж выглядит чудно!
— Хе, ты так и скажи: мол, богато слишком для тебя, дурака, такой нож выглядит! Думаешь, украл я его?
— Да нет же, — смутился молодой барон, — может, думаю, на пароме у тебя кто-нибудь оставил или еще какая история. Любопытно просто, кто им раньше владел. Приметная штука ведь. Камни там на рукоятке такие, сразу видно, что дорогая вещь.
— Ну, он у меня еще с тех пор, как ты, высокородный, на свет не родился. И был я тогда не паромщиком. И история у него есть, это да. А прошлому хозяину ножи теперь и вовсе без надобности. Помер, холера такая.
— А, ясно… Умер, значит. Вот жизнь ведь какая штука — например, кто бы мог еще три дня назад подумать, что Сиятельный… Преподобный Селен, я вот что думаю: приплывем мы в Литтону завтра поздно, погребение уже закончится, так я и не увижу Магистра. Расскажи мне о нем, а? Каков он из себя был? Что говорил тебе при встречах? Ты ведь встречался с ним, беседовал, вот про это и расскажи!
— Встречаться-то встречался, как же. Разговаривал он со мной, правда, один только раз. Мы три года назад в столице собирались, когда Бритые наш храм в Тройдене сожгли, со всеми прихожанами, вот нас после этого ужас-то пробрал. Хмур тогда был Сиятельный, хмур и зол. Гарред, однокашник мой, в Тройдене Мечом Создателей служил, а при нападении Бритых струсил и сбежал. Оправдывался он в тот день перед Магистром. А тот, выслушав, сказал: «Понимаю», а затем протянул ему кинжал и говорит: «Давай сам». Ох, Эрик, тяжело на это было смотреть. Долго Гарред решиться не мог, глядел на нас, как телок, которого резать ведут. Не знаю, как другие, а я взгляд отвел. Ну а потом он сам себя по горлу — хрясь! Видать, Сиятельного больше смерти боялся. А дальше стал Лартен с нами разговаривать, с каждым отдельно. До меня очередь быстро дошла, как сейчас помню. Спросил он меня, когда в последний раз еретики в Полянках объявлялись. Я говорю, уже лет десять не было, все спокойно, Сиятельный. А он тогда посмотрел на меня так пристально, до-о-олго смотрел и потом одно только слово вымолвил: «Хорошо». Я под тем взглядом, признаюсь тебе честно, вострепетал всем своим существом, такой уж он был… А Магистр — «хорошо», и все. Дальше пошел, других спрашивать, а с меня — пот ручьями, как в жару на солнцепеке да в овечьем тулупе. Я тебе вот что скажу: оценивал он меня в тот момент. В душу заглядывал. Увидел бы там то же, что у Гарреда, — и мне бы тот же кинжал предложил. Так вот.
— В душу смотрел? Говорят, он насквозь людей видел. Воистину великий человек. Возможно, величайший правитель за всю нашу историю. Человек, составленный из одних лишь добродетелей и без единой крупицы порока! Счастлив ты, преподобный, что его знал. Много бы я отдал, чтобы хотя бы разочек, хотя бы немного поговорить с Сиятельным… А ты чего, скажи на милость, смеешься? — повернулся он к одноглазому Яну.
В голосе Эрика слышалось неподдельное негодование. Он был оскорблен в лучших чувствах: полная светлой грусти речь о величии Лартена Кинайского не только не нашла отклика в душе старого паромщика, но еще и вызвала у него неодобрительную усмешку.
— Прости, прости, высокородный, не удержался!
— Не оскверняй своим грязным смехом память того, чьего мизинца ты не стоишь! Впрочем, твой смех лишь доказывает, что люди в большинстве своем неблагодарны. Не всем дано понять и по достоинству оценить истинное величие.
Не всем дано понять и по достоинству оценить истинное величие. Говорят, даже и жена Магистра и та… Хотя вот уж кому повезло — прожить всю жизнь с великим человеком! Что тогда ждать от таких, как ты! Да если бы ты хотя бы раз увидел Сиятельного, ты бы сгорел сейчас со стыда за свой глупый смех!
— Нет, высокородный, не сгорел бы. Не сгорел. Прости еще раз великодушно за неуважение. И еще, ты вот только что спрашивал про нож этот. Позволь рассказать.
— При чем тут твой глупый ножик и светлая память Сиятельного Лартена?
— А при том, высокородный. Нож-то — его, твоего Сиятельного Магистра. Ну что, не хочешь узнать, как он ко мне попал?
— Да что ты брешешь! Напился своей вонючей браги и сочиняешь теперь!
— Верить или не верить — дело твое…
— А ну-ка, дай посмотреть! — неожиданно серьезно приказал Селен. — Знаешь, Эрик, может быть, нам есть смысл послушать.
— Благодарствую, преподобный. Вот, смотрите, не порежьтесь только, острый же. Это я им хлеб кромсаю, а создан-то он для другого. Не лепешки, а горла людям резать. Уж я знаю. Я ведь в молодости-то не рыбачил и не катал господ по речке туда-сюда. И, кстати, в Полянках я не всю жизнь прожил. Сам-то я из Рябиновки, что на старой границе, знаете небось?
— Знаю. Та самая Рябиновка, которую в начале войны Бритые….
— Та самая. У меня там старики были, сестра младшая, брат. Тетка еще, отцова сестра, с двумя детьми. И невеста.
— Что за Рябиновка? Какая невеста? — Молодой барон до сих пор не мог остыть от гнева.
— Успокойся уже, Эрик. Продолжай, паромщик.
— Какая, говоришь, невеста? А такая, какая и не каждому высокородному во сне приснится! Ни до и ни после не встречал я такой красы. Семнадцать лет в нашем мире отвели ей Создатели, а я-то ее в последний раз живой видел, когда ей еще пятнадцати не было. Но уже тогда была она мне милее жизни и краше солнца. Так-то… «Какая невеста?» Тьфу!
— Ты прости, если я обидел тебя. Не хотел. Что же случилось-то с ними?
— Да хорошего — ничего не случилось. Беда случилась тогда, вот что. Рябиновка-то была на границе с Греншейном. Это потом уже, после войны, границу отодвинули, а тогда так было: на одном берегу Канавки — мы, на другом — Греншейн. В нашей деревне как-то гвардейцы останавливались, тогда еще их «соколами» называли. У них сокол был отличительным знаком, на шапках да на рукавах его носили. И вот командир того отряда и говорит старосте: так и так, в бою с ной-траггарскими пиратами пал наш лучший разведчик. А я у кузнеца подмастерьем был, как раз тогда подковы принес гвардейцам-то, ну и услышал это. Не будь дурак, говорю: «Возьмите меня к себе, не пожалеете!» Какой же тогда мальчишка не хотел попасть в гвардейцы! Это сейчас благородных в гвардию палкой не загонишь, а тогда они… Эх, хорошо пошла, бражка-то!
— Ну и что они? Неужели так вот и взяли тебя?
— Они, может, посмеялись бы, да и дальше поехали, но у меня от Создателей с рождения дар был особый — глаза мои зорко видели и днем, и в сумерках. Ночью уже, правда, видеть далеко не мог, но все равно лучше других. За это и приняли меня в гвардию. Повезло мне служить вместе с высокородными да с отважными, многому научился у них. На южных границах неспокойно тогда было, там мы и стояли. Мало-помалу стали меня посылать на самые опасные задания, через три года числился я уже в полку первым разведчиком. Ну а жалованье в то время платили хоть и не как сейчас, но тоже приличное. Скопил я тогда себе деньжат, получил и боевое ранение — вот сюда, до сих пор видать! — Старик задрал рубаху, и путешественники увидели при неярком свете очага косой шрам, тянущийся через весь живот.