А что тут такого? В доме тетушек Рейфу приходилось трудиться ничуть не меньше. Рейф мыл полы — и учился, учился, учился…
После первой же сессии Рейфа внесли в число стипендиатов. К началу второго курса он снимал уютную комнату в городе. Уже на третьем курсе его приняли лаборантом на ту самую кафедру физической и коллоидной магии, где он так недавно был поломойкой. К четвертому курсу он вел самостоятельную научную работу и на лекции являлся скорее порядка ради, нежели по необходимости. Соученики, поначалу видевшие в нем мальчишку, очень скоро зауважали его — и их уважение было Рейфу куда дороже, чем их же приятельство. Набивайся он к однокурсникам в приятели сам, и не видать бы ему ничего, кроме снисхождения, — но Рейф никогда не навязывался, всегда был готов помочь с учебой, не задирал нос и не подлизывался… отчего бы не водить приятельства с таким парнем? И когда декан предложил Рейфу после окончания университета остаться на кафедре младшим преподавателем, это не вызвало нередкого в подобных случаях всплеска враждебности. Напротив — кому и предложить должность при кафедре, как не Эрраму? Если кто и заслужил ее, так это он. А что молод до неприличия… так ведь талант возраста не разбирает.
Новые коллеги по кафедре все же встретили поначалу назначение Рейфа настороженно: ишь, из молодых да ранний — наверняка ведь рвется карьеру делать! Вот начнет подсиживать да по головам вперед лезть… но нет, Рейф не лез по головам и не подсиживал никого. У него и мысли такой не могло возникнуть. Подсидеть, оттолкнуть кого-то, пролезть вперед, взять плату, должность или известность предназначенную другому, взять не свое, незаработанное, а значит — и дармовое… для Рейфа это было не просто низостью, а чем-то невообразимым и вовсе. Приметив, что молодой маг не рвется к кормушке и работает на совесть, коллеги успокоились. Они посчитали Рейфа юношей хотя и талантливым, но лишенным честолюбия — и ошиблись. У Рейфа оно имелось в избытке, но не бросалось в глаза, потому что при всем своем бешеном честолюбии он был полностью лишен тщеславия. Внешняя, показная сторона успеха для него не значила ничего. Другие могли сколько угодно соблазняться дутой славой или легкими деньгами, уходить с кафедры на должности пустопорожние, зато блестящие, менять научную работу на синекуру. Они уходили. Рейф Эррам оставался.
Научная работа, диссертация, преподавание… молодой многообещающий мэтр все, за что брался, делал на совесть. Этого нельзя было не признавать. Талантливый, добросовестный, безупречно вежливый. Здание его жизни выстраивалось по кирпичику, медленно и постепенно — зато таким, как Рейф и хотел, как надумал… И его не беспокоил легкий холодок, задувающий в щели. Рейф не замечал этого холодка — потому что не помнил уже, что бывает иначе, что может быть иначе…
Но даже если бы и заметил… а на что ему, собственно, жаловаться? Не одни только коллеги — студенты и те уважали его безоговорочно. Не боялись, хотя никто к ним так не придирался, — а вот именно что уважали. Рейф никогда и никому не ставил высоких отметок «за красивые глаза» — но всегда был готов потратить сколько угодно времени на студента, пропустившего лекции по болезни или безденежью, и платы за этот труд не брал никогда. Он возился с любым, кто действительно хотел учиться, и умел объяснять не просто понятно, а захватывающе. Он всегда был справедлив и не прогибался ни перед властью, ни перед деньгами. Таких обычно недолюбливают, хоть и уважают, но любви Рейф не искал — а потому не ощущал в ней недостатка. С коллегами он ладил — несмотря на свое явное нежелание одалживаться, принимать что бы то ни было. Это очень мешает жить, создает репутацию брюзги, склочника и нелюдима, но Рейфу прощали то, что считали причудой. По общему мнению, не бывает гения без придури — а то же самое общее мнение давно уже определило мэтра Эррама в гении, хотел он того или нет.
По общему мнению, не бывает гения без придури — а то же самое общее мнение давно уже определило мэтра Эррама в гении, хотел он того или нет. А Рейф, к слову сказать, не хотел — но его мнения никто не спрашивал.
И девушки, которые на него заглядывались, тоже не спрашивали. Ни его, ни маменек своих заботливых… хотя маменьки дочек одобряли. Ну чем не жених? Такой молодой — а уже доктор наук, со временем, глядишь, и ректором станет. И из себя видный, красивый. И особу свою не балует… Ну так мужчине и не положено, пусть балует жену, а уж она — его.
Но Рейф не собирался баловать жену, — потому что не собирался жениться, — а уж себя тем более. Не привык и не умел, да и не хотел. Баловство — это ведь тоже дармовщина. А Рейф даже улыбки чужой, им не заработанной, не принял бы — что уж говорить о чем-то более серьезном…
Только заработанное, только заслуженное…
Но разве он заслужил то, что с ним стряслось?
А разве такое и вообще можно заслужить?
Такое может только случиться.
Он ехал в столицу, чтобы прочесть доклад на конференции, — и был уверен, что после этого доклада если и вернется назад, то очень ненадолго. Он рассчитал и расчислил свою жизнь, как рассчитывал магические преобразования, как пропорции заклятий. Но Меллы, ожидающей гибели Меллы в его расчетах не было.
Война Разделенных Княжеств оставила по себе жуткую память. Полыхала она из края в край, и, когда стало недоставать людей, в ход пошла магия. Заклятьями со всех сторон швырялись без счета, и давно известными, и только что разработанными. Но если в сосуд лить, не глядя, что попало, никому не ведомо, что за варево получится и уцелеет ли сосуд. А если схлестнется вместе такое множество чар…
На иных полях сражений даже лишайники до сих пор не растут — а ведь больше полутора веков минуло! Иные города до сих пор стоят пустешеньки — вот как их люди покинули, так и не селится там никто. Мелле повезло больше… или меньше — это как посмотреть. Угодить под Маятник — едва ли такое уж везение.
Боевые заклятья самой разной природы сцеплялись друг с другом, полимеризовались, образовывали кристаллические структуры, вырождались, эмульгировались — словом, никто не знает, что они вытворяли и как именно видоизменялись. Никто не знает, как именно из этой чудовищной мешанины получились Маятники, и покуда неизвестно толком, что происходит внутри них. Неизвестно, почему Маятники не просто возвращаются — за что они и получили свое название, — а еще и возвращаются нерегулярно. Зато известно, что происходит в городе, куда вернулся Маятник. Там не выживает никто.
Люди умирают, убивают, сходят с ума и… нет, лучше даже не вспоминать списки погибших городов и сухие пояснения из учебника, не представлять себе картинки, после которых еще долго снятся кошмары! Не здесь, не сейчас, не в Мелле, которая вот-вот станет такой же картинкой из учебника, такой же строчкой в списке, если ее не защитить!
Меллу можно только защищать — из раза в раз, пока Маятник возвращается. Бежать из Меллы бесполезно. Это не спасет никого. Действие Маятника дотянется до ее жителей и уроженцев где угодно, подобно тому как чума следует за беглецами из зачумленного города. В лучшем случае беженцев просто убьют со страху, узнав, кого приютили ненароком, в худшем — убить не успеют. Обычно, впрочем, успевают — сам Маятник хоть и невидим, зато приближение его очень даже заметно. Даже когда малая частица Маятника следует за одиноким беженцем, заметить ее приближение можно — если знать его приметы.
В каждом из городов, куда приходит Маятник, есть должность, именуемая Щит Города. И занимают ее не всегда по доброй воле — потому что маг, ставший Щитом, должен превзойти себя, но не допускать Маятник к городу.