Щоб чоловик з похмилля часом
Мог до бэзтямы його пыть…
При слове «похмилля» штабс-капитан Вершинин на миг приободрился, но вновь поник головой.
Совсем худо стало бедняге: бормочет, а что — не разобрать. И ротмистру было не до веселья, но он держался.
— Дозогный! Догоги не видишь?
— Есть тропа, вашбродь. Налево ведет!
Встрепенулся теперь и фон Клюгенау. Есть, значит, дорога. Не иначе она, нужная!
— Буй да Кадуй черт три года искал, а Буй да Кадуй у ворот сидел, — пробормотал Вершинин. Не без сарказма, зато внятно.
Фон Клюгенау подумал — и обиделся.
Лошадей решили не томить, подчиненных — лишний раз не смущать. Отряд на дороге оставили, как раз у перекрестка, на разведку же собрались втроем: ротмистр с вахмистром — и штабс-капитан в придачу. Оставлять Вершинина с нижними чинами было опасно, а вахмистра фон Клюгенау захватил в качестве специалиста по Малороссии. Взял бы другого, так негде.
Ехали рысью. Недолго, впрочем.
— Тихо, господа! Кажется, поют?
Переглянулись Вершинин с вахмистром, кивнули разом. Что спрашивать, ясное дело, поют! И не просто, не про полтавского соцкого — душевно распевают, по-церковному.
— У пгавославных имеет быть пгаздник? — шепотом уточнил фон Клюгенау, лихорадочно вспоминая календарь.
— Видать, — только и вздохнул вахмистр. — Ох, господин ротмистр, какой уж в таком лесу календарь!
— Белозерские святки, тульские колядки, сибирский Велик-пост!
Штабс-капитан полностью разделял его сомнения.
— Впегед! Шагом!
Тронулись и сразу поняли: шире стала дорога. А после и вовсе исчезла. Была дорога — полем обернулась.
Широкое поле, до горизонта. И не пустое.
7
— Доброй ночи, панове! И вам, и родне всей вашей!
— Добгой ночи, господа!
Приложил ротмистр руку к козырьку и головой покачал. Было отчего: там пусто, тут густо. Идет толпа ночным полем к церкви, а еще одна с края противоположного тянется. Чуть не все поле в шапках и очипках. Мерно шагают, не спешат, поют негромко, по сторонам не смотрят. Только ближние самые поздних гостей заметили. Вежливые — первыми шапки сняли.
— Не большевики, — рассудил фон Клюгенау, постепенно успокаиваясь. — Но и не нужные нам Ольшаны. Обидно, конечно…
Ударил колокол — глухо, словно из-под земли.
— …Зато имеем полную возможность получить необходимые сведения.
— Уезжать, уезжать надо! — внезапно засуетился хорунжий. — Ой, трэба, панове! Ой, що зараз будэ!..
— По-великогоссийски излагать! — скривился ротмистр. — Штабс-капитан, опгосите абогигенов!
Вершинин изумленно поглядел на начальника, пошатнулся, попытался слезть с коня…
Получилось, хоть и с третьего раза.
— Лично загублю, паникег! Без всякого тгибунала! — шептал фон Клюгенау замершему в седле вахмистру, наблюдая, как пошатывающийся Вершинин беседует с «абогигенами». — Слышите, вахмистг? Загублю!
— Так загубили уже нас всех! — махнул рукой тот. — Помните, о чем красный дед толковал? Видать, колоброд даже гаплыка горше.
Потянулась рука ротмистрова к эфесу, но спас вахмистр паникерскую свою голову.
Потянулась рука ротмистрова к эфесу, но спас вахмистр паникерскую свою голову. Не сам — штабс-капитан Вершинин помог. Доковылял обратно, вцепился в край седла, чтобы в пыли не растянуться.
— Докладываю! Ольшаны не здесь — впереди, как мы и ехали вначале. Тут — Мертвецкий Спас. Церковь такая, господа. Покойники данного уезда получают духовное окормление… Эх, водки бы!
Не выдержал фон Клюгенау — ударил коня каблуком в бок. Если неправда, если опять философский бред, не посмотрит, что они с Сергеем фронтовые друзья!
Недалеко проехал — и десятка саженей хватило. И раньше бы сообразил, но темнота мешала. Что ночью различишь, кроме шапки и очипка? А как подберешься ближе, как наклонишься в седле…
Майн готт! Майн либер, либер готт!..
Вздохнул ротмистр безнадежно, по сторонам поглядел и внезапно для себя встал в стременах.
— Господа! Прошу простить! Я — офицер Вооруженных Сил Юга России…
Вовремя «р» появилось!
— …Не хочу мешать вашему вечному покою, но если имеются живые… Прошу вас, очень прошу, отзовитесь!..
— Та есть, есть, пане! — прошелестело слева. — Как не быть?
— Вы и есть живой. Пока що… — справа.
— То не тратьте сил, пане зацный! — Вежливый остов в истлевшем каптане поклонился не без старинного изящества. — Присоединяйтесь, привыкать вам пора!
— Имею честь быть лютеранином! — железным голосом прохрипел Клюке фон Клюгенау. — За предложение, однако, спасибо. Всего наилучшего, господа!
И — подбросил руку к козырьку.
8
— Разве ты не понимаешь, Георгий? Революция — не политика, не штабная карта с синими и красными стрелами! — шептал штабс-капитан на ухо своему другу и начальнику. — Революция — действительно потрясение основ!
— Потгясение! — только и вздохнул фон Клюгенау. — Поэтический обгаз, не больше.
Горели костры, прогоняя тьму. Отдыхал отряд — и люди, и кони. Пристроились у огонька уставшие офицеры. А ночь все тянулась, тянулась, и не было ей предела.
— Сегодня ты видел этот… образ. Наша жизнь, привычная, такая дорогая нам жизнь, — не только земля и города, не только церковь и люди. Она — нечто неуловимое, духовное, восходящее к самому Небу. И одновременно — страшное, адское. Обычно все эти слои, видимые и невидимые, почти не соприкасаются, текут параллельно. Революция… В революцию все смешивается, рушится привычный Космос, жизнь теряет структуру, скелет. Вот и происходит со всеми нами, со всей жизнью нашей… колоброд.