Вздохнул Сенька — и покатил по степи проселком. Покатил с погашенными фарами, на малых оборотах. Видит — впереди огонек зеленый, болотный. Стоит изба-раскоряка, над ней утреннее небо светлеет и горит одинокая звездочка. Сенька совсем притаился, железным брюхом к земле припал…
Тут дверь — скрип. И бочком, будто крымский краб, помятый детишками, выходит старуха. На голове платок намотан так, что лишь кончик носа виднеется. Идет — охает, за поясницу держится. Хромает, ногу подволакивает. Нет, не в добром здравии карга.
Пошла старуха в сарай, чем-то там загремела, запричитала невнятно; у Сеньки сердце от страха зашлось.
Видит — а у калитки лежит его рюкзак неразобранный. Лежит, будто нарочно дожидается.
Сенька за лямку хвать — и деру. Через всю степь человеком бежал — легкие-то могучие, трубой тренированные, да и здоровьем Господь не обидел. Прибежал к общаге вовремя — студенты толпились перед крыльцом, все румяные, загорелые, оживленные по случаю окончания трудового семестра. И на горизонте нарисовался «лазик» на предмет отвезти культуртрегеров домой.
Завидев Сеньку, хлопцы кинулись его обнимать, хлопать по плечам и по спине, так что внутри зазвенело.
— А, Джип! Гляди, какой щекастый! Отъелся на хуторе? Как твои телки — не разбежались?
Сенька растерялся и не знал, что говорить. Зыркнул на руководителя — тот у себя в блокноте галочку поставил и рукой махнул: залезайте, мол, в автобус. Как будто так и надо, как будто Сенька, вместо того чтобы по Крыму гонять, целый месяц за коровами ходил с кнутом!
Студенты набились в автобус. Глянул Сенька сквозь мутное стекло — а за забором девки стоят, штук семь, и физиономии у девок грустные-прегрустные. Колька-барабанщик на стекле телефончик пишет. Тоха с методического и вовсе в автобус не спешит — шепчет что-то на ушко чернявой, заплаканной, бумажку сует в ладонь…
Отвернулся Сенька. Тоска взяла.
6
Трудовой семестр Сеньке засчитали, как и прочим, и пошла жизнь по-прежнему, только совсем наоборот. Никакой радости не осталось у Бурсака.
Пьет, а выпивка вместо праздника тоску нагоняет. Мать Наталья Прокофьевна тревожилась — боялась, сглазили Сеньку. А он пытался убедить себя, что все приключения ему привиделись. Пытался вспомнить, как жил на хуторе, как пас коров, как пил самогон со знакомым дедом и совещался с ним насчет Троцкого, — так нет же! Действительность — баба суровая, вроде как комиссар из пьесы Корнейчука. Не давала над собой надругаться.
И карта Крыма была здесь. И мать в ответ на осторожный Сенькин вопрос охотно ответила: да, сынаша, ты, когда заезжал за трубой, сказал, что доярки по культуре соскучились очень… А самое главное — сердце ведь не обманешь. И носился Сенька по ночным улицам, переливая страдания в рев мотора. Не раз и не два удирал от гаишников, однажды чуть кошку не задавил — еле вырулил. Фару подбил — потом две недели ходил с фингалом. Просил и молил девушку своей мечты: ну приснись ты мне хотя бы! Приснись!
Не снилась.
Наступила зима и прошла. Сенька исхудал, стал ко всему равнодушен, даже к музыке, и Зяма Рубинчик его из своей команды вежливенько попросил. Не сразу, конечно, а после того, как Сенька два раза опоздал на похороны. Ша, шлемазлы… Кто же такое потерпит?
Дядька Степан Тимофеевич, подвыпив, пытался заводить с Сенькой откровенные разговоры, но все зря. Бурсак молчал, словно каменный.
Наступил апрель, и аккурат в день рождения великого вождя, когда на город опустились полчища мошек и пионерам в коротких штанах невмоготу было выстоять в почетном карауле у лысого бюста в сквере Ильича, — Сеньке наконец-то приснился давно желанный, вымечтанный сон.
Снилась ему девушка его мечты. Белое лицо — чистое, глазки-васильки — веселые, губы-сердечко — улыбаются.
— Будешь за меня бороться? — спросила мечта, доверчиво глядя на Сеньку. И тот завопил, перепугав сестру Катьку, что спала в той же комнате:
— Буду, буду! Буду, чтоб мне сдохнуть!
Мечта таинственно улыбнулась — и растаяла.
А через неделю, прямо перед майскими, Джипа вызвали с первой пары к ректору.
А через неделю, прямо перед майскими, Джипа вызвали с первой пары к ректору. И тот, по-отечески улыбаясь, сообщил Сеньке радостную весть: на него пришла творческая заявка из села Терновцы, что под Ольшанами.
— Как? — только и смог сказать Сенька.
Ректор пояснил: на третьем курсе студентам полагается профессиональная практика. Прочие будут отрабатывать в июле, но раз Сенька так хорошо зарекомендовал себя в трудовом семестре — все зачеты ему выставляются автоматом, насчет экзамена по марксистско-ленинской философии пусть тоже не беспокоится — «четверка» его устроит?
Сенька залопотал, что не устроит. Что обязательно ему надо сдать философию на «отлично», а для этого необходим месяц тщательной подготовки, и что получать зачеты автоматом ему не позволит совесть. В голосе проскакивали панические нотки клаксона, а в животе начинало все сильнее бурчать. Ректор смотрел на Сеньку, удивляясь и хмурясь, а Джип вдруг вспомнил свой сон, на полуслове взвизгнул и замолчал — как будто педаль тормоза вдавили резко и до отказа.
— Не понимаю вас, Бурсак, — сказал ректор. — Вы что же, обманете черновицких колхозников в их лучших ожиданиях?