Хлопнул я печаткой по бумаге, полюбовался тем, чего вышло, хотел уже печать обратно под столешницу прятать, а тут и телефон зазвонил. Плохо так, громко. Это только кажется, что телефоны всегда одинаково звонят. Если бы!
Нечего делать, беру трубку. На проводе, мол, на посту.
Так и думал, так и знал! В Ольшаны зовут — совещание в райкоме послезавтра с утра. Экстренное — и непростое. И товарищ приезжий будет (не из области, из самого Киева), и резолюцию принимать станем, и кое-кого в первички направлять на предмет рассмотрения вопроса. Какого вопроса — ясно, чуть ли не каждую неделю люди без билетов оставались. Каких именно, тоже ясно — не тех, которые в наш районный театр, чтоб ему сгореть! Сначала без билетов, потом не только без билетов. Было от чего в мысли всякие впасть.
Положил я отчет в конверт, хотел секретарю отдать — да о печатке вспомнил. Прятать? Вроде бы пора, жаль, в тот миг столешница моя хитрая совсем ненадежной показалась. Глупость, конечно, если прикинуть, но после такого звонка об ином думалось. Как вживе увидел: уеду, а ночью влезает в окно шпион японский с соседней молочной фермы да к столу моему — шасть! И помчится печать политотдельская на самый Дальний Восток как раз за те сопки, которые навидаться довелось. Она помчится — и я за нею. Так ясно представилось, что сунул я печать прямо в карман пиджака. Там и спрятал, а для верности ткань-бостон английской булавкой заколол. Не потеряется, не выпадет. Вот вам, шпионы проклятые!
Тем же вечером я в Ольшаны подался. Пусть и целый день впереди, только в таком деле лишнее время никак не помешает. Как на фронте — осмотреться, послушать, выводы нужные сделать. Потому и не в гостинице, а в Доме колхозника устроился, что возле рынка стоял. Там и послушаю, там и подумаю. В гостинице же райкомовской стены больно тонкими казались.
Послушать довелось, а вот подумать — нет. Завернул я в буфет тамошний, чтобы чаю их знаменитого, жженым сахаром закрашенного, взять. Ох, не смейтесь! К тому чаю даже сахар полагался, два куска целых. Зашел — и только головой покрутил. Ну дела! Ну гуляют!
А гуляли знатно. Сейчас от гулянок прежних только память и осталась. Пойдешь, бывает, в ресторан, так и развернуться негде. Ну, где душе истинно казацкой там гулять? Столики, словно в колхозной столовой, оркестр в ухо дует, а на скатерти — скука в посуде белой.
Зашел — и только головой покрутил. Ну дела! Ну гуляют!
А гуляли знатно. Сейчас от гулянок прежних только память и осталась. Пойдешь, бывает, в ресторан, так и развернуться негде. Ну, где душе истинно казацкой там гулять? Столики, словно в колхозной столовой, оркестр в ухо дует, а на скатерти — скука в посуде белой. Только не в ресторане дело. Настоящее веселье не когда стол полон — когда душа за края перехлестывает. Тогда можно и на газетке картошку вареную лупить под спирт голимый. В те же времена бедовые гулялось как-то по-особенному. Видать, и вправду, если рядышком с Чужой Молодицей (цур ей пек!) плясать заставят, самый душевный пляс и начнется.
Вот и гуляли. Столы сдвинули, скатертями застелили, хоть и в пятнах те скатерти. Не беда! Зато на столе… Сглотнул я, тут меня и позвали. Громко так.
— Ба! Да никак ты будешь, товарищ?
Поглядел я — и вдругорядь головой покачал. Надо же, встретились!
— Товарищ Запорожец? Ты ли это, друг боевой?!
Ясное дело — он. Сидит за столом мой старый сослуживец товарищ Запорожец — черноусый, чернобровый, со шрамом знакомым на левой щеке. Недаром ему тот шрам достался! Все такой же, только не в форме командирской, а в темном костюме при вышиванке.
— Садись, красная конница. Вместе гулять станем!
Хотел отказаться, а потом и решил: к чему? От души ведь зовет: плохих людей за свой стол товарищ Запорожец не посадит. Значит, и они — душевные. Так чего еще желать?
Сел, рюмку злодейки белой опрокинул да к знакомцу своему повернулся:
— Ну, друг-товарищ, рассказывай!..
Буфетчик новые скляницы на стол ставит, вот и кастрюля с картошкой, вот и свинина на блюде паром исходит. Товарищ Запорожец мне вторую рюмку наливает, да не просто, по края самые.
И пошло-поехало! А когда гармонь появилась да танцевать пошли!..
То ли от мыслей своих, то ли от шума-гама, но только потерял я, признаюсь, бдительность. Не к тому это, что под стол рухнул или, к примеру, револьвер служебный прошляпил. Не свалить казака третьей скляницей! Но все-таки маху дал, причем изрядного. Мне бы прислушаться, чего товарищ Запорожец рассказывает, на что намекает…
— Отслужил я свое! — хохочет. — Видать, стар стал. Тебя, брат, по контузии комиссовали, а меня так просто, за компанию!
Он смеется, я смеюсь. А мне бы не веселиться — задуматься. С чего бы это, с радостей каких кадрового командира Рабоче-Крестьянской ни за что ни про что в запас услали?
— А теперь на кооперацию поставили, в Житомирскую область, у самой польской границы. Поработал два года без отпуска — погулять отпросился. Вот и гуляю!
Смеется товарищ Запорожец, хохочет, вновь наливает. А мне бы опять прикинуть, отчего он в отпуск подался не в Крым-республику, не в столицу, наконец, а прямиком в нашу глушь? Или буфет при Доме колхозника Сорочинской ярмарки славнее?